Из Шарлоттенбурга Он возвращался домой и, попивая вино, читал журнал «Шпигель», который покупал по дороге в киоске на вокзале. Под вечер с радостью начинал думать о завтрашнем дне — и садился за работу. Правда, это было не то же самое, что в кабинете. Слишком тихо, слишком спокойно и удручающе пусто. И вот тогда на Него и нападали эти небольшие приступы воскресной тоски и одиночества. Ему вдруг резко хотелось чьей-то близости. И чаще всего Он начинал думать о сексе. Что же еще, как не секс, быстрее всего и надежнее всего дает ощущение абсолютной близости? Ничего! Мало кто сейчас пишет или говорит, что «они стали близки». Это устаревшее, старомодное выражение, некоторым старичкам и старушкам Его возраста напоминающее времена коммунистической цензуры. Он сам не мог бы вспомнить, когда именно слово «сближение» в языке было заменено в этом контексте на слово «секс» и когда выражение «они стали близки» заменило выражение «они занялись сексом». Которое уже тоже звучит достаточно анахронично, если сравнивать с однозначным «он ее трахнул». Но если оставить в покое слова, то все-таки речь во всех этих случаях идет о близости. Даже когда просто «трахаются». Просто там близость другая — интенсивная и короткая. Она реализуется при помощи тела, но регистрируется мозгом. Это чувствуют детеныши бонобо — благодаря эволюции — и знают проститутки, которые вообще слово «эволюция» считают названием какой-то опасной аллергии или смертельной болезни. Проституция — это ведь не что иное, как тысячелетний бизнес, построенный на синдроме тоски по близости. Некоторые семьи — такой же бизнес, только узаконенный. Что страшно радует адвокатов по разводам, которые только и ждут, чтобы что-то в этом бизнесе пошло не так.
По воскресеньям Он вспоминал о существовании Дарьи, Натальи, а также Юстины — когда они еще не жили вместе — главным образом именно в этом эротическом контексте. Это была очевидная тоска по их присутствию, но в основном — как героинь Его сексуальных фантазий. Это была не та тоска, какую Он испытывал, когда надолго покидал Патрицию. Меланхолическая и грустная, связанная с ощущением трогательного экзистенциального одиночества, а иногда и натурального голода. Ему не хватало ее тела тоже, конечно, но все-таки главным образом Он страдал и тосковал по ее разговорам, смеху, волнению, которое она в Нем вызывала, по ее взгляду и той суматошной заботе, которой она Его окружала, стоило Ему появиться. Только тогда, когда она была рядом, Он чувствовал себя цельным и в полной безопасности. Все это было покрыто налетом легкого и почти незаметного романтизма, иногда даже сентиментального, а в момент кульминации толкало Его на поступки, на которые Он никогда не считал себя способным. Однажды в порыве такой тоски Он вдруг начал писать стихи. Для нее, о ней и своей любви. Писал также любовные письма, которые, правда, не всегда отсылал. К счастью. Любовь, а тем более влюбленность всегда связаны с серьезной степенью поглупения, самому влюбленному не заметного. Он помнит, как после разрыва с Патрицией нашел среди вещей, которые она Ему отослала, свои любовные письма к ней. Даже если отбросить в сторону их обескураживающий стиль и архибанальность, нельзя не увидеть, что они до краев наполнены высокомерием, надменностью, ослеплением в сочетании с неслыханно мелодраматичным обожанием, в котором Он признавался в этих письмах Патриции. Он и сегодня не мог забыть румянец стыда, который горел у Него на щеках, когда Он, по прошествии лет, читал эти письма. А хуже всего — Он ведь писал их, будучи уже далеко не ослепленным первой любовью подростком. Когда в Его жизни появилась Патриция, Он был уже взрослым человеком, магистром, а она — Его тоже взрослой студенткой. И все-таки Он утратил рассудок и дал себя одурманить этой любви, и Патриция ответила Ему тем же самым. Может быть, именно в этом и заключается волшебство этого чувства? Оно лишает нас сил к сопротивлению и заставляет погрузиться в какое-то коллективное безумие для двух людей, во время которого мы становимся способными на самые великие и потрясающие поступки. Но и на самые глупые — тоже. Как, например, писание любовных вирш математиком.
Вдобавок это ведь не такая болезнь, которой болеешь только раз в жизни, как свинкой в детстве. У нее случаются рецидивы, и возраст больного не играет здесь большой роли. Когда в последнее время Он тосковал по Эве, то точно так же впадал в меланхолию, печаль и чувствовал тот же самый голод по ее близости. И если бы не мучительно стыдные воспоминания о периоде своего карикатурного стихотворчества — наверняка и для нее начал бы писать поэмы. Любовные письма — писал. Такие старомодные — на бумаге, чем каждый раз ее очень сильно трогал за живое. Они доходили до нее, когда все важные новости уже устаревали, становились неактуальными, как позавчерашняя газета, когда их уже успевали обсудить и забыть в электронной почте или в «Фейсбуке». И все-таки Он испытывал в них потребность — чтобы прервать то, чем Он занимался, и написать ей, что Он любит ее, тоскует, желает, ждет, считает дни и часы и думает о ней.
Больше ни с кем, кроме Патриции и Эвы, Он такой потребности не испытывал. Никогда. Если и писал кому-то, то исключительно в Сети, чтобы получить немедленный ответ, да и писал-то главным образом о своих «внезапных желаниях», который хотел незамедлительно удовлетворить. Только интернет может обеспечить эту одновременность. Даже если не произносилось всуе слово «секс» — оно было очевидно для обоих, было понятно, что под Его «желаниями» скрывается в первую очередь желание сексуальное. Женщины сначала удивлялись и были тронуты Его внезапным вниманием, потом, расчувствовавшись, начинали рассказывать о том, как скучают сами, и в какой-то момент уже писали сами о своем желании…
Наталья переходила с ноутбуком в спальню, присылала Ему несколько фотографий, Он отсылал несколько своих — и оба мастурбировали, рассказывая друг другу, что чувствуют. В ее словах всегда были нежность и деликатность, даже порой преувеличенная и в какие то моменты высокопарная. Она никогда не называла влагалище влагалищем, а только «местом прикосновения твоего желания», а свои пальцы в вагине — «твоими поисками наслаждения». При этом Наталья никогда не кончала, а «достигала того предела, за которым одно безумие». Кончала она исключительно с Ним. Это Ему очень льстило, хотя Он и не был уверен, что это правда. Потом она некоторое время «развеивала Его тоску после оргазма», а когда Он начинал думать, что неплохо бы вернуться к работе над проектом, как будто прочитав Его мысли, быстренько прощалась и исчезала. Всегда в самый нужный момент. В реальном же сексе она была совсем другой. Дико страстная, неутомимая, неудержимая и свободная от всяких ограничений любовница. Наслаждающаяся каждым их сексом, как ребенок новой игрушкой. Похотливая развратница, не признающая запретов, без следа стыдливости, готовая к любым экспериментам. Реже всего они занимались любовью в постели.
Он помнит их страсть в машине на стоянке у Его дома. Всего в нескольких десятках шагов от Его квартиры. В конце тропически жаркого, нетипичного для Польши июльского дня она встречала Его в аэропорту, вечерний рейс из Познани в Ловицы. Ждала в зале прилетов. Босая, вспотевшая, в легком льняном платьице, приклеившемся к грудям. Пока Он шел к ней с чемоданом и заметил, как поглядывают на нее, облизываясь, мужчины. Она похудела с момента их последней встречи, и это еще больше подчеркивало ее грудь. По дороге из аэропорта Он ей это сказал. И о своей внезапной фантазии поведал тоже. Сдержать нахлынувшего на обоих желания они не смогли и не дотерпели в результате до Его квартиры. Хотя она и была совсем близко. На стоянке она остановила машину у трансформаторной будки и одним движением спустила верх платья себе на живот. И все произошло между ее грудями…
