Этот, можно сказать, аморальный период продолжался в Его жизни около года и не принес Ему ни успокоения, ни забвения, которых Он жаждал. Он возвращался из этих научно-сексуальных поездок в свою пустую берлинскую квартиру — и чувствовал еще большую пустоту. К ней присоединялось чувство вины, а иногда — даже отвращения к самому себе. Вскоре Он впал в некую депрессивную летаргию. Моментов радостного пробуждения, которые Он чувствовал во время выходных с Сесилькой, не хватало, а кроме того, каждая такая встреча напоминала Ему о том времени, когда они с Патрицией еще были семьей, и это бередило Его раны, как Ему казалось давно залеченные. И вот именно тогда появилась Дарья. В Берлине Он занимался рабочими делами или ездил в служебные поездки, в то время как в Познани Его ждала молодая женщина, рядом с которой Он отдыхал, находил радость интеллектуальной беседы и снов, хотя и на короткое время, учился беззаботно смеяться. И которая с Ним спала. Удобно, красиво — просто идеальный вариант. Вот только в своем гедонизме Он не учел один очень важный аспект — ее чувства. Даже после того, как Он услышал это ее, шепотом сказанное, робкое: «Я люблю тебя, знаешь? Очень тебя люблю…» — и ни о каком «непонимании» не могло уже идти речи — Он ничего не изменил в их отношениях. Делал вид, что ничего такого страшного не случилось. Просто какое-то признание расчувствовавшейся студентки. И по-прежнему лез в ее мир, давая ей надежды на продолжение. А когда оказалось, что она и правда на это рассчитывает и даже считает, что уже так и есть между ними, — испуганный, просто разорвал отношения. Да ладно бы хоть разорвал! Так нет же! Трусливо прятался долгое время, не находя в себе смелости встрать перед ней и, глядя ей в глаза, сказать честно: «Я не буду с тобой, ты зря тратишь время, прости, это конец». А Он этого не сделал. Просто появился в Познани, когда ее там уже не было. Он помнит, как иногда, когда вечерами возвращался после лекций в свою профессорскую комнату в общежитии, испуганно подходил к двери, буквально на цыпочках. Она ведь могла там стоять. Просто спросить в деканате план Его занятий, приехать — пусть Он и не знал, откуда, — подождать Его под дверью, у которой так часто стояла раньше, и захотеть взглянуть Ему в глаза. А может быть — просто поцеловать Его и уйти молча. Такое же беспокойство Он испытывал теперь каждый раз, когда чувствовал поблизости запах духов «Хлое». Останавливался, начинал неуверенно вертеть головой и оглядываться, ожидая услышать ее голос. Никогда ничего так и не случилось. Дарья ушла, не прощаясь, из его мира и никогда не пыталась в него вернуться. Раненая? Рассерженная? Униженная? Обиженная? Ненавидящая? Растерянная? Он не знал. И если бы не фотография с листком бумаги, исписанным значками, на которую Он случайно наткнулся, и не пахнущие «Хлое» пастельных цветов ленточки, посылку с которыми Он как-то получил, Он даже не знал бы, жива ли она вообще. И долгие годы Его это не интересовало. А теперь вот — внезапно ее приезд в Амстердам. Откуда она узнала, что с ним случилось? Почему вообще захотела узнать? И для чего приехала? Откуда приехала? В ту ночь, когда Он первый раз подарил ей «Хлое», ей исполнилось двадцать три года. Теперь ей, значит, тридцать два. Что происходило с ней за эти годы? Ведь это огромной важности время в жизни женщины! И неужели произошло в ее жизни всего так мало, что она все еще Его помнит? А если она приехала с Ним попрощаться — то с кем в большей степени? Со своим любовником или с фигурой заботливого отца, которого, никогда себе в этом не признаваясь, она, конечно, в нем всегда искала и находила?
Из задумчивости Его вывел странный шум. Он повернул голову в сторону открытого окна. Узнал рокот вертолета. Через узкие щели в жалюзи в Его палату проникли полоски света, создавая размытые белые линии на стене.
«Это прожектора с крыши клиники», — подумал Он. Через минуту наступила тишина, рокот внезапно прекратился, чтобы спустя несколько минут стать оглушительно громким. Вертолет улетел.
Шесть месяцев назад на той же самой площадке на крыше, думал Он, приземлился вертолет с Его телом, потому что Он ведь действительно был только телом. Просто трупом с признаками уходящей жизни. Мозг Его работал, поэтому Его и спасали, такие уж законы этики в этой части света, где Он находился. А если бы тот неизвестный санитар на перроне вокзала в Апельдорне принял другое решение и, к примеру, отправил бы Его в клинику на «скорой», которая не пробралась бы сквозь пробки в Амстердаме и не привезла бы Его вовремя в клинику… Его бы уже не было. Судьба человека — это какая-то цепочка случайностей. Утром Он плавал в бассейне в Берлине, а вечером Ему выписали бы свидетельство о смерти на имя некоего Скерстаппа. А пока выяснили бы, что Он не Скерстапп, прошло бы, как рассказал Ему Маккорник, не меньше недели. И если бы Шрёди не выскочил на балкон на четвертом этаже, и не пришел бы к Его институту, и если бы его не узнала Людмила… Но у Него был Его Шрёди, и в Его жизни существовала Людмила, и значит, тот санитар должен был появиться. А может быть, и нет никакой цепочки случайностей? Может быть, это какая-то хорошо написанная программа под названием «Предназначение»? Если такая программа существует — то ее создал кто-то, кто хорошо знает прошлое и имеет точные знания о настоящем. А таких программистов нет. В божков Он не верит. И в Бога тоже нет. Он не уверен в смысле своего существования, но Бога в это не вмешивает. Не считает, что некий Бог, у которого голова забита кучей дел и проблем, стал заниматься прямо-таки вот Его жизнью и ее устройством. Если бы так было на самом деле, то это не лучшим образом характеризовало бы Бога, потому что Его жизнь в сравнении с миллиардами других несчастных не должна была бы занимать божественное ценное время. Он вобще не верит ни во что трансцендентальное. Факт, что Бог — это сущность, которая якобы властвует над миром и при этом ее как бы и не должно быть, Его мозг принять не может. Он уже давно так считает. У Него в биографии почти все таинства присутствуют: и Крещение, и Покаяние, и Миропомазание. Когда Он женился на Патриции, Он был уже достаточно взрослым, чтобы самому решать. Если нет нужды — не надо делиться с другими своими умозаключениями о разуме и вере. Противостояние веры и разума обычно заканчивается плохо. Причем всегда для разума. Особенно в Польше. Как-то раз — Ему было лет двенадцать тогда — Он с любопытством спросил бабушку Марту, почему отец Иисуса позволил вбивать гвозди в ладони своего любимого сына, если знал, что через несколько дней будет Пасха. И тогда бабушка Марта посмотреа на Него с удивлением и испугом одновременно, схватила Его крепко за руку и потащила сквозь толпу воскресной службы в костеле к причастию, приговаривая:
— Ты не мудри, ты просто верь тому, что ксендз говорит! Без гвоздей не было бы воскрешения. Когда-нибудь ты поймешь…
Он понял. Бабушка Марта была права. И со всем Он был согласен. Кроме воскрешения…
То, что Он жив, это следствие ряда рациональных решений, а никакое не чудо. Конечно, случайности тоже сыграли свою роль, но вполне в рамках обычного. Санитар из Апельдорна разбирался в неврологии, что не такая уж редкость, а вовсе даже результат стандартного обучения и опыта, знал, что творится на улицах Амстердама в районе восемнадцати часов, — ну так это все знают, кто там живет, поэтому он и вызвал вертолет. Потом Его подключили к разным приборам, и Маккорник благодаря этому получил очень подробные данные о том, что происходит с Его сердцем, мозгом, легкими, печенью, почками. А потом, согласуясь со своими медицинскими познаниями и практикой, принял следующее рациональное решение. И оставил Его жить. И поддерживал в Нем жизнь при помощи всех этих приборов, мониторов, трубок, трубочек, проводов, помп, кислородных подушек, капельниц и игл.
