Для Маккорника самым рациональным решением было оставить Его жить. Его не интересовало, хочет Он этого или нет. Его мнение, даже если оно и было, ничего бы не изменило. Никаких распоряжений на этот счет Он не оставлял. Маккорник как врач — как человека Он его еще недостаточно знает — воспринимает смерть как техническую медицинскую проблему. Момент смерти для него — это явление изменения термодинамики, и его прямая обязанность это необратимое изменение максимально отсрочить. У смерти невозможно выиграть, но продлить жизнь можно. И тут, по Его мнению, заканчивается рациональность, если ее понимать как исключительно поддержание деятельности биологической системы. Ведь если бы Маккорник от своих приборов узнал, что Его мозг настолько поврежден, что остаток жизни Он проведет как исправно функционирующий овощ, без воли и разума, то рационально было бы Его не реанимировать. Реанимация в данном случае была бы абсолютно бесполезным действием. Таким, какого сам он, доктор Маккорник, для себя бы не желал. И поэтому надо как можно скорее, может быть даже завтра утром, попросить Лоренцию, чтобы она записала Его волеизъявление, собственноручно Им подписанное, и приложила к Его вещам. А также Он сообщит о существовании этого документа Сесильке и Эве. А вообще экземпляр такого волеизъявления надо носить с собой как паспорт, удостоверение личности, обручальное кольцо или медальон. Раздать близким и друзьям. И уже никогда не выходить ни из какого вагона, ни на каком перроне без чего-то в этом роде. Если когда-нибудь начнут людям вшивать под кожу идентификационные чипы, то информация о таком волеизъявлении должна быть там обязательно записана. Как дата рождения, имя и какой-нибудь код, который будет ключом для базы данных. Потому что в жизни важно не только право на жизнь. Важны также и другие права и ценности. И среди них — право на смерть с достоинством. Он уверен, что право на свободу выше права на жизнь. И Он не хотел бы, чтобы какой-то врач из спортивного интереса продлевал бы Ему жизнь на день, час, минуту, секунду против Его воли, понимая, что это продление не имеет для Него самого никакого смысла, а для Его близких — только мучение и пытка.
В Его случае эта свобода была ограничена, поэтому единственным способом сообщить о своем желании был бы такой документ или записка. Только сообщить — потому что решить спасать Его или позволить Ему перейти на тот берег должен был бы все равно какой-нибудь врач или, чтобы избежать ошибки, лучше даже целая группа врачей, компетентных в данном вопросе. И тут появляется с одной стороны драматичная, а с другой — этически-моральная проблема. Потому что не очень-то пока известно, как и когда можно считать, что спасение жизни является бесполезным, если речь идет о таких случаях, как Его. Насколько Его мозг был поврежден кровоизлияниями и насколько кислородное голодание во время двух эпизодов клинической смерти лишило Его способности не только биологически, но и разумно существовать. Маккорник над этим не задумывался. Он не думал о том, что, возможно, спасает жизнь человеку, который останется в коме до конца жизни, или даже проснется, но будет просто многоклеточным организмом без воли, или проснется полностью парализованным, или у него будет афазия, или никаких серьезных последствий у него не будет. Он просто не мог этого знать. Ни Маккорник, ни даже целый гипотетический консилиум самых лучших врачей всего мира, собравшись у Его постели в клинике в Амстердаме, не могли бы это сказать. Вот в этом-то и заключается главная дилемма. Даже если бы Он прилетел на том вертолете с дыркой в голове после удара ломом, который пробил бы Ему череп, прошел бы сквозь мозг и вышел бы наружу с другой стороны, даже тогда никто не мог бы быть до конца уверенным, что надо исполнить Его волю и отменить реанимацию. А может быть, надо сделать томографию, подключить всякие трубочки и помпы и подождать, что будет дальше с человеком с огромной дырой в голове, через которую вытекает мозг…
Звучит это как неправдоподобная, сюрреалистичная история, выдуманная каким-нибудь автором медицинских ужастиков, но это только так на первый взгляд, потому что история эта вполне правдива и хорошо задокументирована и не только медицинскими журналами. Он как-то с недоверием читал об этом много лет назад, сидя в приемной своего берлинского дантиста, который, помимо глянцевых журналов и рекламных проспектов, клал на столик выписываемые им толстые медицинские альманахи и журналы.
Известный в медицине «случай Финеаса Гейджа», по сути, и есть медицинский ужастик. В среду 13 сентября 1848 года двадцатипятилетний Финеас Гейдж работал железнодорожным мастером неподалеку от местечка Кавендиш в штате Вермонт в США. Он проделывал в скале отверстие, сыпал туда взрывчатку и железным ломом тщательно ее разравнивал перед тем, как установить запал и засыпать отверстие песком. Потом Финеас своим ломом утрамбовывал песок, чтобы тот стал своего рода затычкой в шурфе и вся сила взрыва была направлена внутрь. Однажды его лом длиной 110 сантиметров и диаметром больше 3,2 сантиметра в результате случайного взрыва пролетел по воздуху около девяти метров и пробил ему череп чуть ниже левого глаза, прошел сквозь мозг, вышел в районе темени и упал на расстоянии около тридцати метров от места взрыва. Лом нашли на следующий день. Он был испачкан кровью и частичками мозга Гейджа, который при этом не потерял сознания и позволил отвезти себя в бричке в находящийся в полутора километрах Кавендиш, где он снимал квартиру. Прибывший к нему примерно через полчаса врач, Эдвард Х. Уильямс, увидел Гейджа, спокойно сидящего на стуле у дома. Сначала доктор Уильямс не слишком поверил рассказу о том, что случилось с Гейджем, и только когда тот встал со стула и его начало рвать, что вызвало увеличение давления внутри черепа и наружу вылилось примерно пол-ложки мозговой жидкости, доктор Уильямс ему поверил. Лечение Гейджа закончилось в ноябре. Бо́льшую тревогу вызывали гноящиеся раны, чем поврежденный мозг, — антибиотиков тогда еще не было. У него остались шрамы, левый глаз потерял способность видеть. В остальном он чувствовал себя хорошо.
Разумеется, он вызвал интерес медиков, они приглашали его в качестве своеобразного живого экспоната на свои лекции для студентов в американских медицинских школах, включая знаменитый Гарвард. Вызывал он интерес и друзей и знакомых. До несчастного случая он был спокойным, выдержанным, его все любили. После того как лом прошил его мозг насквозь, он стал нетерпимым, капризным, упрямым, неуравновешенным, постоянно сквернословил, совершенно без повода мог впасть в истерику. Как все говорили: «Это совершенно не наш Гейдж». Тогда, в девятнадцатом веке, это, конечно, было непонятно. Лом ведь не только выбил несчастному Гейджу глаз — он лишил его значительной части лобной доли мозга, а именно этот отдел мозга главным образом и отвечает за индивидуальность. Гейдж стал ходячим доказательством того, что характер человека, доброта и злость в нем не имеют ничего общего с его душой и сердцем, а связаны исключительно с мозгом. Тогда это было удивительным открытием. Через несколько лет Гейдж стал снова «старым, спокойным Гейджем», у него восстановились прежние нейроновые связи. Сегодня это назвали бы нейропластичностью мозга, а тогда решили, что «Гейдж наконец-то на старости лет успокоился». Жалко, конечно, что тогда не существовало томографов и энцефалографов, которые могли бы зарегистрировать работу поврежденного мозга Гейджа. Это был бы отличный материал для создания хронологии этой самой нейропластичности. Больше людей, выживших после попадания лома в мозг, в истории медицины пока не встречалось.
