Он вспомнил статью, описывающую случай Финеаса Гейджа, неудачника и счастливчика одновременно, и задумался над состоянием своих связей в мозгу. В Его случае, как утверждал Маккорник, ущерб, нанесенный мозгу, если говорить о размерах затронутой нарушениями области, даже сравнивать нельзя с тем, что произошло с мозгом Гейджа. Если грубо: у Него вырубилось несколько предохранителей, у Гейджа полетел к черту весь трансформатор.
Так что Ему очень повезло. Пока Его мозг обновлял и восстанавливал связи — Он спокойно спал. С другой стороны, во время этой спячки мозг не получал слишком много сигналов от тела. Кроме вегетативного дыхания — практически никаких. Желудочно-кишечный тракт бездействовал и был неподвижен, как скала. Кормили ведь Его капельницами, которые отправляли все, что необходимо, сразу в вены. Он ничего не видел, ничего не обонял, ничего не слышал, не чувствовал холода, не реагировал на жар, не чувствовал прикосновений. Он не мог грустить, не мог радоваться, не скучал, не волновался, не был подвержен стрессу, ничего не боялся. В отличие от мозга Финеаса Гейджа. Поэтому потрясающе удивительно то, что Его мозг при минимальном наборе данных смог восстановить «старые» связи. А ведь Он, если говорить о мышлении, тот же самый, каким был перед тем, как упасть на перроне в Апельдорне. Почти такой же, если не считать афазию или дисфазию, с которой, Он и сам это заметил, очень быстро справляется. А с другой стороны — Он не хочет быть тем же самым! Одни неполные сутки в больнице в сознании дали Ему понять, что Он не хочет «старых связей» в своей голове. Первый раз Он не хочет быть собой после пробуждения, и не потому, что кто-то Его об этом просит, требует, ожидает от Него или приказывает Ему. Разве что Сесилия. А вообще, Он не хочет этого из-за себя.
Он положил подушку в изголовье постели и потянулся за бутылкой с водой. Попробовал снять пластиковую крышку. Взгляд Его остановился на костистой ладони. Худые пальцы с выпуклыми суставами, как у трупа, бело-серая кожа под ногтями, торчащие кости запястья. Он подтянул вверх рукав пижамы, обнажив кожу рук, прилипшую к костям, с остатками обмякших мышц над локтем, сине-желтые пятна от уколов. Пробка, в которую Он вцепился пальцами, не поддавалась. «Да я же, мать его, просто рухлядь, — подумал Он со злобой. — Мало того что писаю в горшок, так еще и попить сам не могу!» Он чувствовал себя постыдно беспомощным. Вариант нажать на красную кнопку и вызвать медсестру посреди ночи Он категорически отмел. Потому что — с чего бы? С того, что Ему вот захотелось и Он, мужчина, слишком слаб, чтобы открыть бутылку с водой?!
Он не мог смириться со своей беспомощностью. Что само по себе было оксюмороном. С детства не мирился. Просить кого-то о помощи было и доныне есть для Него проявлением не только слабости, но и в некотором роде зависимости. Вот Его отец тоже так считал. Со всем, иногда действуя с ненужным упрямством, Он хотел справляться сам. И не то чтобы Он унаследовал это от отца — по крайней мере не в большой мере и невольно. Он это воспитал в себе сам. Он предпочитал потерять, дойти до крайней степени изнеможения, даже пострадать, но сделать все самому. Терпеть не мог ситуаций, когда приходилось признать, что что-то не удалось, что Он не справился, не смог, не знает. Так бывало в школе, потом во время учебы в институте, так Он функционировал в Гданьске и точно то же самое принес с собой в институт в Берлине. К нескрываемой радости и удивлению немцев, которые по природе своей не слишком жалуют индивидуализм, культивируют работу в команде под руководством лидера и берутся только за те задачи, с которыми более-менее уже справлялись в прошлом. Удобно и безопасно, но только тогда, когда работаешь на почте, а не в научном институте. На почте меняется только дата на печати. Появление человека, который мало того что хотел взять на себя риск и ответственность за работу над чем-то новым, но и не просил при этом никакой помощи, для немецких директоров становилось сначала удивительным открытием, а потом — очень быстро — от Него начинали ждать именно такого поведения. И так было все время. Он — беспомощный? Никогда!
Такое бывало в Его отношениях с Патрицией и Сесилькой. С людьми, самыми близкими и дорогими для Него. Он ведь и их, одурманенный испарениями своих амбиций, никогда не просил о помощи. Иногда это приводило к абсурдным ситуациям. Он прекрасно помнит морозный, солнечный ноябрьский день. Патриция собирала Сесильку в детский сад, Он поспешно доедал завтрак, сидя перед компьютером. У них тогда была одна машина, старый, заслуженный и незаводящийся «японец», на котором Он перевез почти все их имущество из Гданьска в Берлин. Он отдал машину Патриции, а сам ездил на работу на скутере. Станция метро находилась рядом с их домом, Он мог без единой пересадки проехать до другой станции, которая была в трехстах метрах от Его кабинета. Патриция Ему каждый раз об этом напоминала, она беспокоилась, что Он ездит на скутере поздней осенью и зимой. Он же, со своей стороны, не хотел зависеть от расписания поездов метро. Особенно вечерами. Тогда Он бы возвращался еще позже и еще чаще нарывался бы на ее упреки.
Асфальт в то утро был сухой, но замерзшие лужи, оставшиеся после ночного дождя, блестели свежим льдом. Патриция настаивала, чтобы Он ехал на метро, а когда Он отказался, предложила отвезти Его в институт после того, как оставит Сесильку в садике. И Он не согласился. Примерно в километре от их дома улица резко сворачивала влево и бежала широкой аллеей вниз к туннелю. Он старался держаться как можно правее, но уже почти на самом въезде в туннель колесо Его скутера заскользило по лужице замерзшей воды и ударилось о высокий гранитный тротуар. Он упал на левый бок. Машина, которая ехала за ним, белый «Мерседес», был достаточно далеко, чтобы водитель смог затормозить и закрыть Его от остальных машин в туннеле. Во время падения Он проехался всем телом по асфальту, разорвал штаны, рукав кожаной куртки оторвался совсем и лежал рядом со скутером, из которого вытекал бензин. Он заметил кровь на стертом чуть не до кости колене и царапины на левой ладони. Но боли в этот момент Он вообще не чувствовал. Испуганный водитель белого «Мерседеса» помог Ему встать и поднять скутер и, нервничая, удостоверился, что «скорую помощь» вызывать не надо. Он успокоил шофера, втащил скутер на съезд в туннель и уехал. Даже не поблагодарил того водителя.
Приехав в институт, Он незаметно прошел в здание через гараж, помылся в туалете и булавками скрепил разодранные штаны. Отменил все встречи, закрылся в кабинете. Когда позвонила Патриция — вполне в рамках своей привычной афазии сообщил ей, что «без всяких проблем добрался до института». Боль в левой ноге Он начал чувствовать примерно через час. Под вечер нога так распухла, что с трудом помещалась в штанине. Трясясь от холода, Он на скутере доехал до ближайшей больницы. Сначала там не хотели верить, что упал Он еще утром, а потом ввели Ему противостолбнячную сыворотку, оценив открытую и грязную рану, сделали прививку от желтухи, осмотрели и перевязали ногу и предложили отвезти Его домой на «скорой помощи». И Он категорически отказался. Если бы Патриция увидела «скорую» у порога их дома — это было равноценно признанием Его в беспомощности. И это после утреннего препирательства, во время которого Он так остроумно высмеял ее «излишнюю заботу»! Да еще и по телефону умолчал о своем падении. Нет, Он предпочел с забинтованной ногой, в куртке без рукава, с рукой в бинтах с красными пятнами крови, хромая и кусая губы от боли, тащить несколько километров по покрытым мокрым ноябрьским снегом дорогам свой скутер. Когда Он без сил, больной, измученный и трясущийся от холода, дошел наконец до дома, то сел на ступеньке подъезда и долго-долго курил. Таким Его и застала Патриция, возвращаясь из магазина. Бросив взгляд на помятый, поцарапанный скутер, она не стала ни о чем спрашивать. Просто прямо с порога их квартиры проводила Его в ванную и закрыла дверь в комнату Сесильки. Раздела Его, посадила на пол, прислонила спиной к ванне и стала обмывать Его намоченной в теплой воде мягкой фланелевой варежкой…
