— Может, вам еще водички налить? — спросила она после минутного молчания.
— Если хотите, я могу вам почитать газету. Мне хочется еще у вас побыть, — добавила она тихо. — Можно?
Он смотрел на нее, стараясь не показывать волнения. Картина пения польского гимна и польских коляд, чтобы Его разбудить, в голландской клинике была действительно сюрреалистичной по сути своей. Но для Него в то же время по-своему реалистична, прекрасна в своем проявлении человеческой доброты. Женщина, совершенно Ему чужая, подарила столько доброты этим ночным спектаклем! Почему? Из-за дружбы с другой женщиной? Из-за того, что они из одного народа? Из-за любопытства? Он поднес ее руку к губам и, улыбаясь, спросил:
— А вы хотели бы почитать мне вслух?
— Пожалуйста, ничего мне не читайте, — шепнул Он через мгновение.
— Я сам не понимаю, почему, — признался Он, — но меня не интересует мир из газет. Наверно, со временем интерес вернется, но сейчас мне на этот газетный мир совершенно плевать. Мне вообще неинтересно, что там случилось за эти шесть месяцев, пока я спал. Что в Польше, что в Германии, что где угодно в другом месте. Я слишком много читал об этом мире и слишком мало слушал людей, которые были рядом со мной. Пожалуйста, не уходите.
— Если, конечно, вам не надо уйти, — добавил Он, заглядывая ей в глаза.
Она сунула Ему в руки заново наполненный водой стакан. Встала, исчезнув на секунду в темноте комнаты. Потом вернулась. Открепила пустой флакон капельницы и заменила его полным.
— Вы не слушали? А что так? Я знаю, что вы умеете слушать, как никто другой… — сказала она, наклоняясь над Его рукой, чтобы поправить иглу в Его вене. Взяла лежащую у Него в ногах дощечку с листочком. Рукав ее халата задрался, и Он увидел шрам на запястье ее левой руки.
— Я вот тут написала, что утром вам должны заменить канюлю. Эта у вас уже два срока отслужила, слишком долго. Вы им утром напомните… — говорила она, что-то записывая на листок.
Потом она наклонилась к Нему, укрыла Его одеялом и достала из кармана халата рацию, нажав на какую-то кнопочку, и объяснила:
— Я ее выключила, когда к вам шла. А теперь включаю, а то вдруг будут срочные вызовы. Так что вы не пугайтесь, если вдруг услышите писк и вибрацию. Тогда мне нужно будет от вас убежать.
Она немного приподняла изголовье Его постели, придвинула стул как можно ближе, поставила локти на матрас и, подперев ладонями подбородок, глядя Ему в глаза, сказала:
— Когда вчера утром Лоренция прибежала ко мне с известием о вашем пробуждении, то, прежде чем что-то сказать, она встала по стойке «смирно», отсалютовала мне и запела наш польский гимн. И я сразу все поняла. Мы с ней танцевали от радости, как дикие папуаски. Жаль, что вы этого не видели…
— А вам удобно сидеть в такой позе? Может, вы хотите прилечь? — вдруг спросила она.
— Нет, так хорошо. Очень хорошо. Лучше всего. Я хочу на вас смотреть, — ответил Он. — У вас очень красивые глаза. Я уже видел такие когда-то, очень похожие. Только не могу никак вспомнить, когда и у кого, — тихо добавил Он.
В ее взгляде Он заметил смущение. Она опустила глаза и некоторое время молчала.
— Потом Лоренция, — заговорила она наконец, — рассказала мне о той маленькой ссоре с доктором Маккорником из-за ваших глаз. Лоренция была ужасно напугана — она, конечно, не Маккорника боялась, потому что мы все тут прекрасно знаем, что он иногда бывает просто невыносимый, а она боялась за ваши глаза. Я сразу же позвонила Жайдену. Это врач-окулист и мой добрый приятель. Может быть, даже друг. Я немножко помогаю в магазине очков его жены. Ну, точнее, скорее они мне помогают, давая мне работу, но это уже другая история. Зоя, их дочка, родилась с пороком сердца. У нее не было перегородки между камерами. С таким недостатком рождается очень много детей. Я сама с такой же дырой в сердце родилась. И у большинства младенцев эта дыра сама собой зарастает. А у Зои не заросло. У нее дырка была слишком большая. И когда ей было три года, ей пришлось делать у нас операцию. Я за ней ухаживала все три месяца, что она пролежала у нас в клинике. У нее были страшные осложнения после операции. Она еле-еле выжила. Так я и познакомилась с родителями Зои. И когда я рассказала Жайдену о вашем случае, он сразу же велел мне ехать за этими очками.
— Это, кстати, вам подарок, — добавила она. — Не от меня — от Жайдена. Ему все кажется, что их дочка выжила главным образом благодаря мне. Хотя на самом деле это не так. И он теперь помогает всем, кто из Польши…
Она молча разглядывала Его руки и продолжала:
— Трудно жить с невыраженной благодарностью. Даже труднее, чем с неисповеданным грехом. Я так думаю. Жайден всю свою благодарность направил на меня. И ее выражает как может. Так что вам не надо отдавать мне никаких денег.
— Я хочу, чтобы вы это знали, — тихо закончила она.
— А теперь я вам должна сказать что-то важное. Очень важное… — теперь она говорила шепотом.
Выражение лица у нее моментально стало серьезным. Он заметил беспокойство в ее глазах. Она выпрямилась на стуле, сложила руки на коленях и молчала, собираясь с мыслями. Когда она заговорила, голос ее звучал иначе:
— Когда я вернулась с этими очками для вас, я… сделала кое-что, чего делать не должна была. Если честно, Маккорник должен меня за это с работы выгнать, и ни один суд, даже голландский, который всегда на стороне уволенных, мне не поможет. А касается это вас. Если это всплывет, то только вы можете что-то изменить и мне как-то помочь…
Он смотрел на нее, ничего не понимая. Что же такого ужасного могла сделать эта женщина, от которой Он пока не видел ничего, кроме бескорыстной заботы и внимания?
— Я? Да это просто невозможно! Вы на меня только взгляните. Я же не могу помочь никому, даже себе. Если бы не люди, которые мне подкладывают под задницу судно, — я бы писал, как младенец, либо в постель, либо в памперс! — ответил Он с изумлением.
— Точно, кстати, вот я растяпа! — воскликнула она.
— Лоренция же мне сказала, что вынула вам катетер! Как хорошо, что вы мне напомнили. Итак, дать вам судно или вы…
Видя Его смущение и стыд, она не закончила. Схватила обе Его руки и, глядя Ему прямо в глаза, произнесла:
— Чего вы стыдитесь больше? Того, что я засуну вам под одеяло пустое судно — или того, что я выну из-под одеяла полное? А может быть, вас пугает вид памперса? Почему мужчины так этого стыдятся? Женщины вот не делают из этого проблем. Никаких! До сих пор помню, как наша преподавательница в Польше, в медицинском лицее, по этому поводу советовала нам, молодым девчонкам, которые решили стать в будущем медсестрами: «Вы напомните им, этим героям, — говорила она, — что сам Иисус тоже пи́сал с самого своего рождения, так же как и его пресвятая мама».
— И еще, — добавила она, помолчав. — Когда у меня были дежурства в вашем отделении, то бывало, что я заменяла Лоренцию. И меняя иголку катетера, я брала в руку ваш пенис и часто весьма внимательно его разглядывала, чтобы не пропустить начинающуюся инфекцию. А еще я нюхала вашу мочу, потому что ее неестественный запах — один из первых признаков той самой инфекции. Вы, правда, этого не знали — но для меня это ничего «такого» не означало. Беспомощность, а вы ведь были совсем беспомощный, — это так же нормально, как мощь и сила. Все детство, до определенного момента, это период совершенной беспомощности. Вы же это понимаете, правда?
