На той свадьбе моей сводной сестры было много таких задушенных и зашоренных до мозга костей тетушек. Между тостами и криками «горько-горько» они с лицемерным сочувствием и озабоченностью спрашивали меня: «А как у тебя, Джоася? Уже готовишь приданое для ребеночка? Сейчас самое подходящее время!» При этом ни символ супружества тетя Зося, ни расцветшая во вдовстве баба Марыся никогда не были любимы. Я это знаю от моего отца. И так, как они, ни за что, ни за какие сокровища мира, жить не хотела бы. Я хотела быть с мужчиной. Даже необязательно с мужем. Но я хотела любить и быть любимой. Как моя единственная двоюродная сестра, которая тоже была на той свадьбе и развод которой Зоси и Марыси воспринимали как непростительный, смертельный грех и ужасный, несмываемый позор для семьи. Моя самая любимая сестренка, единственная дочь брата моего отца. Полусирота, потому что мать ее сбил насмерть какой-то пьяный водитель, когда сестре было всего десять лет. Она чуть младше меня. До ее развода она считалась главной гордостью семьи. Воспитанная одним отцом, с возбуждающей сочувствие психологической травмой в прошлом, красивая, молодая, образованная, в школе всегда первая, после университета, оконченного с красным дипломом, и к тому же скромная и тихая замужняя женщина. То, что не зовет на крестины, хотя уже следовало бы, ей хотя и со скрипом, но прощалось. Вплоть до ее развода. А после развода она вдруг превратилась в семейный стыд и позор. Ее осуждали и охотно мыли ей кости за спиной. И мужа-то она любящего бросила. И неблагодарная она, избалованная вертихвостка, которой моча от ее учености в голову ударила. Хорошего человека бросила, работящего, который для нее избушку лесника построил! Собственными руками! А она его бросила, хотя ведь в костеле ему в верности клялась. Это правда. Она действительно клятву давала, но без уверенности — потому что атеистка ведь в костеле по определению уверенности не чувствует и если кому клятву и дает, то скорее себе, а не Богу. Да и избушки он ей никакой не построил, а только выжил из этой избушки прежнего хозяина-лесника какими-то наветами и кознями. И хорошим и добрым он не был — в нормальном, человеческом смысле этого слова. Он ее обманул, приманил, притворяясь влюбленным, а потом хотел сделать из нее свою рабыню и запереть в клетке. Я помню, как меня вызывали в суд в качестве свидетеля побоев. Она, моя кузина, поехала с подругой в кино. А его разрешения не спросила. Когда же вернулась в эту избушку — он ее так избил, что из больницы сообщили в полицию. Они обязаны были сообщить, потому что, когда сломан нос и почки отбиты, уже не скажешь, что это «невинная семейная ссора».
— Она тоже была на той свадьбе, — рассказывала Джоана, украдкой взглянув на часы, — и моя сестра, зная, как я кузину люблю, посадила нас за один столик и позаботилась о том, чтобы с нами не сидела ни одна из дотошных тетушек. Зато с нами сидели за столом симпатичный двоюродный брат жениха из Амстердама и его голландский очаровательный старший коллега, который страсть как хотел побывать на настоящей польской свадьбе.
Она замолчала на некоторое время. Он заметил, что пальцы ее нервно теребят край покрывала.
— Это была ее первая встреча с семьей за несколько лет после ее развода. А очень долгое время ее просто не было. Не существовало. Сначала она куда-то уехала из Польши, а потом отправилась еще куда-то учиться. Мало кто знал, что она делает. Иногда во время семейных сборищ про нее спрашивали, но якобы никто ничего не знал. И тут вдруг, неожиданно для всех, она возвращается. Выглядела она очень счастливой. Как всегда, о себе говорила мало, но улыбалась и даже танцевала. Было понятно, что этот кузен из Амстердама ею просто очарован. Она же, в свою очередь, была с ним мила, но и только. После нескольких бокалов вина она мне призналась, что недавно «в ее жизни появился кое-кто очень важный, но все это еще очень хрупкое, непредсказуемое, робкое и трепетное, но невероятно прекрасное!». Так она сказала. Она всегда говорила так, что мне в ее словах чудились стихи.
После свадьбы мы с ней не виделись. Я потеряла с ней связь. Она мне писала, но я ей не отвечала. Занималась тогда только собой. И своим, как мне тогда казалось, счастьем. Люди, занятые своим счастьем, самые большие эгоисты, которым кажется, что у них нет времени ни на что, кроме этого своего счастья. Жизнь моя встала с ног на голову. Иногда мне действительно казалось, что я смотрю на все, стоя на голове, и вижу мир таким, какой он есть, только я вижу, а остальные — это какое-то недоразумение со своим стоянием на ногах! Это был самый сумасшедший период в моей жизни. Полный ужасных ошибок и роковых промахов, но все-таки прекрасный. Я оставила все и всех в Польше и приехала за любовью и ради любви в Амстердам. Мне тогда казалось, что я прыгаю вниз головой в прекрасный бассейн с кристально чистой водой, а получилось так, что я с головой нырнула в сточную канаву. Но я хотела не об этом. То есть о любви, да, но не о той моей…
…Она встала со стула и, наклонившись над Ним, поправила подушку у Него за спиной и продолжила свой рассказ, стоя перед Ним у постели:
— В июле, вы уже спали тут у нас три месяца, у меня было воскресное дежурство. В тот день после обеда — а был жаркий солнечный день — я оставила на посту практикантку с рацией и вышла с книжкой в сад перед клиникой, села на лавочку на аллее, ведущей к выходу, и читала себе спокойно, как вдруг на книгу упала тень. Я медленно подняла голову — передо мной стояла моя кузина. Та самая, со свадьбы моей сводной сестры.
— Наталья!
Она неуверенно спросила, неужели это я. Поверить не могла, что вот так меня встретила. Да я и сама не могла поверить, что это она передо мной стоит. Но это и правда была она. Наталья, которая какое-то время была в вашей жизни и приехала вот… в Амстердам. Вас проведать, добавила она тихо.
— Вы вот про сложение знаете лучше, чем мы все здесь, вместе взятые. Если сложить друг с другом два огромных удивления — получится ли еще большее удивление? — спросила она после паузы.
Он резко приподнялся, наклоняясь вперед. Бутылка с водой, которую Он прятал под одеялом, выпала и покатилась ей под ноги. Он смотрел, как она нагибается, чтобы ее поднять. У Него моментально в голове сложился пазл. Избушка лесника, Тухоль, бегство из Польши после развода. И эти глаза, которые Он уже когда-то видел, а теперь вот видит перед собой снова.
— Как так?! — воскликнул Он.
— Вот именно это и я спросила, когда чуть-чуть прошло это мое удивление. Крикнула ей эти два слова: «Как так?!» Вот прямо как вы сейчас.
А она мне и рассказала про вас, но не много. Как всегда. Но все было так странно, что ей пришлось уж кое-что все-таки рассказать. Потому что, признайтесь, все-таки это странно — встретить вот так, ни с того ни с сего, свою много лет не виданную любимую двоюродную сестру из Польши в парке амстердамской клиники, где умирает, а она мне именно так и сказала — «умирает», мужчина, которого она хотела еще раз увидеть и выполнить, это она тоже так сказала, «данное ему когда-то обещание». А о вашем пребывании в нашей клинике она узнала очень своеобразным способом. Я уж вам об этом сама расскажу, потому что не уверена, что она еще когда-нибудь захочет об этом вспоминать. Если даже представится такая возможность…
