В разговоре с индусом врач упомянул о двух ваших клинических смертях и о том, как хорошо, что вы оба раза были в реанимации в этот момент. А индус, видимо, из разговора с врачом только это и понял и запомнил. Вот он и написал Наталье, что вы «умираете», что вы лежите в нашей клинике и что войти с вами с контакт невозможно. Решил, что таким образом выполнил свой долг по отношению к женщине, которая его более чем заинтересовала, и для него это история закончилась.
— Вот так моя кузина Наталья в один жаркий июльский день попала в нашу клинику и встала перед скамейкой, на которой сидела я и спокойно читала себе книжку, — добавила Джоана после недолгого молчания.
— Правда ведь, что судьбы людские иногда между собой переплетаются самым причудливым образом? Как вы думаете, кто может так изысканно ткать? — спросила она задумчиво.
Встала и исчезла в темноте палаты. Потом вернулась с хирургическими ножницами в руках. Одним резким движением резанула горлышко пластиковой бутылки и, беря стакан, проговорила:
— Вот и не будем больше возиться с этой дурацкой крышкой. Хотите попить? Потому что я хочу…
И когда она рассказала мне эту странную для меня историю и, плача, спросила меня со страхом в голосе, правда ли вы тут, в нашей клинике, умираете, я ее обняла, прижала к себе и успокоила, что ничего вы не умираете. А только спите. В коме. В спячке. Это слово — «спать» — у нас тут очень любят. Хотя надо, как мне кажется, придумать все-таки какое-то другое название такому состоянию мозга. Потому что это все-таки не совсем такой обычный сон…
И тот факт, что вы здесь и она сюда к вам приехала, показался мне тогда почему-то совершенно таким, знаете, нормальным. До сих пор не понимаю, почему, потому что вообще-то это было совсем НЕ нормально. Ничего нормального в этом не было, начиная с того, что я буквально за несколько минут до нашей встречи вышла в парк именно от вас, а не от кого-то другого, хотя у нас в отделении больше семидесяти пациентов, но я вам именно поменяла капельницы с пустых на полные. Встала я с той лавочки и, как будто только ее и ждала, повела ее в вашу палату.
— А по дороге думала, что любовь дается только иногда и только некоторым людям. И так всегда было и всегда будет… — добавила она тихо.
— Пока мы с ней шли к вам по больничному коридору, — продолжила Джоана, — она крепко держала меня за руку, как испуганная девочка, которую ведут по темному лабиринту. Но это до определенного момента. Когда мы до вашей палаты дошли, она первым делом побежала в туалет. Стоя перед зеркалом, причесалась, поправила макияж, подкрасила губы, побрызгалась духами. Очень так по-женски. Не стоит мне вам это рассказывать, наверно, не надо бы. И многое не стоило бы рассказывать. Но такая уж была минута. Она же не понимала до конца, что это такое — клиническая кома. Наивно думала, наверно, что подойдет к вашей постели, вы это сразу почувствуете и сразу проснетесь…
— Однако этого не произошло, — вздохнула она.
— Когда мы входили в палату, она вдруг встала на пороге и стояла долго, не двигаясь с места, закрыв ладонью рот, смотрела на вас издалека. Понятия не имею, как она себе все это представляла — этот момент встречи с вами. Может, ждала, что вы ее пригласите войти? А может быть, наоборот, боялась, что вы ее прогоните.
— А может быть, ее так потряс ваш вид, что ее парализовало, — задумчиво произнесла она. — Некоторым людям тело человека в коме напоминает мумию. Не египетскую, а такую… более современную. Некоторые, я это много раз собственными глазами видела, подходили к постели человека в коме и смотрели на него, как на забальзамированного Ленина в Мавзолее на Красной площади в Москве. Выглядит как живой, хотя неживой. Другие подходили, но не слишком близко. Как будто их не пускала какая-то невидимая стеклянная стена. Я вам, кстати, вот расскажу, что у нас как-то лежал тут в психиатрии бывший российский военный. Такой из запаса — потому что профессиональных-то военных на Запад не пускают. Он мне рассказал, что стоял в Мавзолее в карауле. И якобы стекло, под которым он лежит, русские покупали в Америке, потому что только там было такое, которое могло бы выдержать ядерную атаку, а Ленин должен был быть вечным.
Уж не знаю, выдумал солдат это или нет, но теперь это уже и не важно. Я ведь это к тому, что некоторые смотрят на человека в коме как бы через какое-то стекло. И часто в их взгляде читается недоверие, удивление, страх и угроза.
Какое-то время казалось, что она тоже так смотрит на вас и что через минуту она развернется на пороге и убежит. Потом, однако, медленно, на цыпочках она вошла в палату, но только несколько шагов сделала и с испугом стала разглядывать все эти провода, трубки, шланги, которые к вашей голове тянулись. Только после долгой паузы приблизилась она к вам и тихонечко, неуверенно, с робостью в голосе, сказала «добрый день».
Я еще никогда не слышала, чтобы кто-то с такой нежностью и трепетом произнес это привычное, обыкновенное, простое выражение «добрый день». Я встала в уголочке палаты около шкафа. Мне хотелось, хотя бы в самом начале вашей встречи, быть как можно дальше от нее. Я ведь вообще не была уверена, что должна и имею право при этом находиться. Чувствовала себя, как будто нахально и бесцеремонно мешаю встрече близких людей на вокзале или в аэропорту после долгих лет разлуки.
Она меня вдруг спросила, возможно ли, что вы слышите, когда с вами разговаривают. Я ответила, что это очень возможно. И поняла, что она обрадовалась…
Это и правда было возможно, хотя сегодня мы знаем, что вы совсем ничего не слышали. Но у нас были случаи, когда проснувшиеся могли похвастать хорошим слухом. Они рассказывали — и есть основания им верить — что они слышали все, что происходило вокруг них и что говорилось. Некоторые утверждали, что даже отвечали на задаваемые вопросы. Но это им только казалось, потому что я лично ни одного человека, который бы в коме разговаривал, не встречала.
Но что слышать могли — это правда. У нас тут даже небольшой скандал из-за этого случился, в клинике. Однажды привезли к нам на вертолете одного богача из Монако. Он во время ужина в ресторане в Роттердаме подавился костью. И так сильно, что в результате кислородного голодания впал в кому. Его нашла в туалете женщина, с которой он в этом ресторане был. Он отправился в туалет и долго не возвращался. Она забеспокоилась, нашла его и вытащила из мужского туалета. Он был без сознания. Она ему даже искусственное дыхание делала. Ничего не помогало. В таком состоянии он к нам и попал. Его семья из Монако каждую неделю на частном самолете прилетала в Амстердам его навещать. Садились они около его постели и разговаривали. В полной уверенности, что он их не слышит. Говорили главным образом о том, кто что получит после его смерти. А он взял да и не умер. И когда через месяц однажды утром вдруг проснулся — попросил Маккорника, чтобы он больше членов его семьи в больницу не пускал. И рассказал ему все, что слышал, лежа в коме. Запретить родне посещения Маккорник, конечно, не мог — если нет на то медицинских показаний, в Голландии для такого запрета нужно решение суда. Тогда этот богач в тот же день вызвал к себе из Монте-Карло своего нотариуса и двух адвокатов, они прилетели на его самолете. И тут он переписал завещание заново. Все, что у него было, он отписал той женщине, которая его, потерявшего сознание, вытащила из мужского туалета в ресторане в Роттердаме и пыталась спасти. Всю процедуру написания завещания он записал на диктофон — для верности. Эта молодая девушка, которая его спасала, была эмигранткой из Армении. При этом она знала семь языков и ее взял к себе в ассистентки один новый русский олигарх, владелец крупной верфи в Роттердаме. Миллиардер из Монако решил купить на бирже большой пакет акций этой верфи. Какую-то там бо́льшую их часть. Он для этого специально прилетал в Роттердам, чтобы лично, на месте, посмотреть, что покупает, ибо речь там шла о бешеных миллионах. Ужин в ресторане был как раз началом переговоров по этому вопросу, а эта армянская девушка была вроде как почтальон, который принес посылку с документами. Отправили ее, а не кого-то другого, потому что этот самый богач родился в Ереване в Армении, и это был вроде бы жест такой — гостеприимный вроде как. Этот миллиардер — сам гей и по возрасту той армянской девушке годится в дедушки, так что тут речи о каком-то внезапном увлечении, тайном романе или о сексе не могло быть.
