Он внимательно разглядывал ее, все еще немного обескураженный и пораженный тем, что видит ее тут. Почему она здесь? Что случилось? Как она сюда попала? Последний раз Он видел ее в Познани. Она тогда работала консультантом в какой-то немецкой страховой фирме. Он помнил, что она создавала для них статистическую модель риска. А теперь? Теперь вот продает итальянский фарфор в маленьком магазинчике на Сицилии.
Такая же худенькая. Гладко зачесанные назад и заплетенные в косу волосы открывали высокий лоб. В тонкой, облегающей, эластичной серо-голубой водолазке, натянутой на ее большой груди. Вытертые, потрепанные, в некоторых местах рваные на бедрах джинсы. Кожаные сандалии с ремешками крест-накрест над лодыжкой. Он пристально разглядывал ее лицо. Заметил несколько новых морщинок около глаз. Они всегда у нее были, особенно мимические в уголках глаз, так называемые гусиные лапки, но теперь стали глубже и заметнее. Он начал подсчитывать, сколько же ей сейчас может быть лет. Сорок? Или сорок один? Точно Он не помнил. Но если так, то она точно не выглядела на свои годы. Особенно в этом девчоночьем наряде. На лице у нее не было косметики, кроме чуть тронутых тушью ресниц и еле заметных теней на веках. Вокруг запястья левой руки Он заметил сплетенный из ремешков браслет, на пальцах никаких украшений не было. В том числе — обручального кольца…
Когда пара американских стариков наконец, громко прощаясь, исчезла в дверях магазина, Наталья опустила жалюзи на витрине, подбежала к двери и повернула ключ. Потом медленно подошла к Нему и взяла Его лицо в свои руки, молча и долго вглядываясь в Его глаза.
— Ты почти не постарел. А твои необыкновенные глаза вообще совсем не изменились, — сказала она тихо.
— Меня всегда с ума сводили эти глаза. Впрочем, не только глаза, — добавила она, легко целуя Его в щеку.
И снова Он не знал, что сказать. Он стоял неподвижно, растерянный и молчащий, опустив руки. Показав рукой на стеклянный столик, Он наконец произнес:
— Слушай, я хотел купить эту тарелку для…
Она перебила Его, приложив палец к Его губам.
— Для Сесилии. Ты хотел купить ее для Сесилии, правда? Конечно, для нее. Ты все для Сесилии покупаешь в лазурно-зеленых тонах. Я это очень хорошо помню. А для меня ты все покупал в серых тонах. От шали и перчаток до нижнего белья. Потому что хочешь знать, и узнаешь, и потом помнишь, что любят твои женщины. Ты помнишь, какие цвета им нравятся, какие цветы, какие духи, сколько сахара класть в чай, когда они пьют его с лимоном, и сколько — когда без лимона, какую любят музыку, а какую терпеть не могут, ты помнишь все их даты, их любимые фильмы и книжки. Ты помнишь даже, какую пасту они предпочитают — спагетти или лингвини. Ты помнишь даже о том, что из пиццы надо убрать лук и добавить каперсы, а если нет каперсов, то оливки, только порезать помельче — это ты мне так пиццу заказывал. Женщина, когда замечает эту твою удивительную памятливость, этим совершенно ошеломлена и вскоре начинает видеть в тебе не только любимого человека, но и защитника. И понемногу начинает чувствовать себя защищенной. Эмоционально защищенной. Это чувство для большинства женщин является самым важным. И вот эта защищенная и беспечная начинает сначала в глубине души подумывать, а потом и всерьез думать о будущем с тобой. И этот момент — это начало конца. Потому что как только она сообщит тебе, пусть даже очень деликатно и осторожно, не в лоб, так, между строк, о том, что у себя в голове строит какие-то планы общего с тобой будущего — ты пугаешься, как кот-удавленник при виде петли на шее.
— Тебе мои слова могут показаться сейчас, в ситуации нашей совершенно случайной встречи, каким-то заготовленным монологом, — продолжила она тихо, помолчав. — И подумать так у тебя есть полное право. Потому что это действительно заготовленный монолог! Я его выучила наизусть уже очень давно.
— Чтобы быть, черт возьми, готовой, когда придет такой день, — добавила она, вдруг повысив голос.
— Когда ты исчезал, — сказала она, — а потом совсем исчез, без единого слова объяснения, я этот монолог заучила наизусть. И пообещала себе, что когда-нибудь его выскажу, выкричу тебе в лицо. Потому что когда-то я уже решила, что ты мой защитник, когда-то я тебя полюбила, привязалась к тебе, я безгранично доверяла тебе, а оказалось, что ты на самом деле совершенно другой. Мне совершенно не знакомый. Непреодолимо чужой. И бесконечно жестокий. Да к тому же еще чертов тупица.
Она замолчала и посмотрела на него. Из кармана штанов вытащила маленькую темную бутылочку и накапала на ватный диск несколько капель желтой жидкости — Он почувствовал запах йода. Прижимая ватку к Его виску, она произнесла:
— Потом, со временем, я смирилась, остыла, договорилась с собой — и об этом монологе забыла, но когда сегодня вдруг тебя узнала, когда ты оказался так близко, здесь, в этом отеле в нескольких метрах отсюда… все вернулось, и я вспомнила это свое обещание самой себе. И от имени совсем другой Натальи, которая все еще живет во мне со своей болью и отчаянием, из уважения к ней — обманутой и похороненной тобой Наталье, — я исполняю это свое обещание.
Он слышал, как дрожит ее голос, видел, как она сжимает кулаки и хмурится, заметил, как на виске пульсирует от напряжения жилка. Она всегда так реагировала, когда была чем-то сильно взволнована или возбуждена. Он это прекрасно помнил.
— И мне совсем не стало легче, представляешь? — добавила она тихонько через мгновение, смахивая со щек слезы.
Видя Его растерянность, она взяла Его за руку и подвела к стеклянному столику. Приложила друг к другу обе части разбитой тарелки и сказала:
— Это действительно очень красивая тарелка. Ну надо же тебе было споткнуться! Я таких всего пять нарисовала. Почти одинаковых на первый взгляд, но если посмотреть внимательнее… — Она кончиком пальца коснулась широких лазурных линий, которые своими хитрыми сплетениями напоминали виноградную лозу. — Видишь цифру пять? На тех, которые я уже продала, на этом месте были цифры от единицы до четверки. Так что каждая из этих тарелок единственная и неповторимая. И притом пронумерованная, хотя люди этого и не замечают, а я сама, в интересах маркетинга, им этого не говорю. Может быть, и надо бы, потому что каждый ведь хочет иметь нечто штучное, то, что существует в единственном экземпляре. И мои все тарелки и миски, даже самые маленькие мисочки и подставки, даже пепельницы — они все такие. Каждая вроде бы похожа на другие, но на самом деле немножко иная. И на всем, что я на них рисую, с самого начала есть…
— Есть кусочек тебя, — добавила она тихо после паузы.
— Но не думай только, что я этакая склонная к драматургии, сентиментальная девица, влюбленная по уши в своего кумира с плаката над кроватью. Тут речь идет совсем о другом.
— Помнишь, — спросила она, — когда ты приезжал ко мне в Познань и переживал период своего помешательства на фракталах?
[37] Ты тогда считал, что они не только визуально прекрасны, но и заключают в себе наипрекраснейшую математику. Да ты наверняка это помнишь! И ты уперся, что напишешь свою собственную программу для создания фрактальных изображений. При этом, разумеется, программу, которая будет лучше уже имеющихся. В этом весь ты. Ты же всегда хочешь быть самым лучшим. Это своего рода твоя главная отличительная черта. Причем одна из самых худших. Может быть, это нехорошо — то, что я сейчас скажу, но сегодня я с этой точки зрения очень понимаю твою бывшую жену. Трудно быть с таким человеком…
