— Это моя любимая паста. Она просто тает во рту… — она засмеялась в голос.
— Что интересно — священника из храма по соседству это совершенно не смущает. Без пениса ведь не было бы размножения, а Господь сам сказал — плодитесь и размножайтесь. И потом — этот священник, как настоящий, коренной сицилиец, понимает, чем для каждого настоящего сицилийца является его пенис. У этого кафе тут есть прозвище — La Minchia. Это сицилийский диалект. В непосредственном переводе это слово означает «член». Но оно теряет свою вульгарность и грубость, когда относится к бару «Турризи» в Кастельмоле. Даже богобоязненная девственница Франческа из библиотеки так его называет.
— Когда я хочу вспомнить, как выглядит большой, твердый пенис, как он ощущается в руке — я иду сюда вечером выпить вина, — сказала она весело.
— А иногда и позавтракать, — добавила она после паузы.
Когда они вышли на пустую площадь перед этим необычным баром, шел частый дождь. Он никогда его не забудет, этот дождь. Наталья накинула им на головы Его пиджак и прижалась к Нему. Они пробежали несколько десятков метров под гору, остановились перед небольшим домиком, окруженным низким каменным парапетом. Он вдруг услышал как будто хор жалостно мяукающих голосов.
— У меня тут четыре кошки. Два диких кота, один полудикий, а их общая мамашка — вполне нормальная. Терпеливая и спокойная. Такая обычная кошачья мамка-полька, — сказала Наталья, целуя Его в щеку. — Мне их нужно покормить. Подожди минутку.
Она подошла к стене дома и открыла что-то вроде большого встроенного почтового ящика.
— Я тут храню их корм, под замком. Иначе все сожрали бы местные собаки.
Она поставила четыре алюминиевые миски у стены дома. Четыре кошачьих головы одновременно склонились над мисками, как по команде.
— Только мамка-полька заходит в дом. И мы обнимаемся.
— Ты когда-нибудь любил кота? — спросила она вдруг.
— Это трудная любовь. Потому что его нельзя приручить. Он приходит, когда хочет, и уходит, когда хочет. Но возвращается.
Он смотрел на эту сцену и думал, что Его Шрёди, наверно, уже с ума сошел в ожидании, живя у Его соседей этажом ниже в Его доме в Берлине.
— Я не знаю, люблю ли я своего кота, но я за него переживаю. Я его оставил больше чем на две недели. С двумя немцами, — ответил Он шутливо. — Но они прекрасные люди! — добавил Он.
Наталья вдруг начала истерически хохотать. Она подбежала к Нему и, глядя Ему в глаза, спросила:
— У тебя правда есть кот? И он тебя терпит?
— А ты стал положительнее. Я тебя таким не знала, — заметила она.
Ее квартира на втором этаже была не меньше, чем Его берлинская. Но под самой крышей. С толстыми, скошенными стенами, что создавало впечатление тесноты. Только в кухне Он мог стоять, выпрямившись в полный рост. Посредине комнаты стояла незастеленная деревянная кровать. Рядом с ее изголовьем, с обеих сторон, на скрипучем полу из неровных досок с сучками громоздились стопки книг.
С одной стороны от входной двери стоял буфет, сделанный из такого же темного дерева, как и кровать, на нем мерцал экраном компьютер. С другой — стоял узкий, выкрашенный черным диван. Все свободное место на стенах занимали книжные полки, между которыми висело несколько картин, написанных маслом, без рам.
— Слушай, я могу тебе приготовить капонату или пармиджану
[38]. Если ты, конечно, хочешь. Подозреваю, что в гостинице вас истязают, пытаясь познакомить с типичной сицилианской кухней, да? — говорила она, торопливо заправляя постель.
— А еще у меня есть кастрюлька бигоса. Мне Габи подарила. Она делает бигос почти так же хорошо, как я, — добавила она, иронически улыбаясь.
— Я помню, что мой бигос тебе всегда нравился. Ты ведь еще никогда не ел бигоса на Сицилии, правда? — спросила она, глядя Ему в глаза.
— Бигос? Да! Но откуда ты, черт возьми, знала?! — воскликнул Он с усмешкой.
— Помешивай его время от времени, не сожги! А книжки потом посмотришь, я же вижу, что уже у тебя глаза загорелись. Пойду в душ. Может так быть? — Она поставила эмалированную кастрюльку на конфорку электрической плиты.
Из ванной она вышла, обернувшись белым купальным полотенцем. Он стоял у плиты, послушно крутя деревянной ложкой в кастрюле с бигосом. Из черного шкафа, стоящего прямо напротив Него, она вынула клетчатую фланелевую рубашку. Стряхнула с себя белое полотенце, которое упало на пол, к ее ногам. И какое-то время стояла перед Ним совершенно обнаженная, расстегивая пуговицы на рубашке. Почему в тот момент это не казалось Ему чем-то странным, удивительным, неестественным или бесстыдным. Конечно, прошло много времени, но ведь они когда-то, в их время, познали наготу друг друга, перешли уже все границы начального стыда. И Он был уверен, что Наталья думает так же. И несмотря на это, Он чувствовал себя как когда-то, когда подростком стоял с дружками на крыше дворового сарая и подглядывал, как моется старшая сестра одного из них. Даже то возбуждение, которое Он испытывал, было точно такое же. Внезапное и неконтролируемое.
Краем глаза Он косился на ее грудь, не переставая мешать ложкой содержимое эмалированной кастрюли. Заметил небольшую, сине-красную татуировку внизу ее плоского, все еще бронзово-загорелого живота, прямо над лобком — в «их» время этой татуировки не было. Он великолепно помнил эту часть ее тела — столько раз ее там целовал. У нее точно не было этой татуировки. Вдруг она повернулась к нему спиной и наклонилась, чтобы достать лежащие на дне шкафа спортивные штаны. Он уставился на ее бедра, а сразу потом — на ямку над ягодицами, на то место, где кончается спина. Она часто просила Его, чтобы Он если не целовал, то хотя бы дотрагивался языком до этой ямки и выдыхал теплый воздух на нее. Он помнил, как вставали под Его дыханием нежные светлые волоски, покрывающие ее кожу в этом месте, помнил и ее тихие стоны и дрожь, охватывающую все тело, а иногда — и громкий вздох и крик, заглушенный подушкой. Помнил и ее шепот, когда она поворачивалась на спину и, глядя Ему в глаза, говорила: «Ну же, входи…»
Она надела узкие штаны, завязала клетчатую рубашку на животе и велела Ему сесть за стол. Точно так же, как когда-то в Познани. Она всегда приказывала Ему, изображая грозный голос капрала. Чтобы оторвать Его от компьютера. Ну, в том числе. Но главное — чтобы не остыло то, что она приготовила для Него. Чтобы Он поел горячего. Как любит. В пустую бутылку от вина она вставила белую свечу, зажгла ее и поставила в центр стола. Потом из буфета достала фарфоровую миску и наполнила ее дымящимся бигосом. Рядом поставила две белые тарелки и деревянную корзинку с порезанным хлебом.
— А хлеб наш. Польский. В Таормине есть русско-польско-хорватско-чешский магазин. Но вот хлеб там продается только польский. Из Познани ты всегда ехал или летел в Берлин с польским хлебом в чемодане. Помнишь?
