Он заметил, что она пальцем смахивает слезы и нервно кусает губы. Вдруг она поднялась со стула и, подойдя к буфету, спросила:
— Выпьешь со мной граппы? Мне сейчас нужно.
Вернувшись с хрустальным графином, заткнутым пробкой, поставила две рюмки на высоких ножках со странными, идущими вверх цилиндрическими трубочками. Налила до краев и, поднося свою рюмку к губам, сказала:
— Когда-то…
Ты мог бы трахать меня как хочешь, сколько хочешь и куда хочешь. А потом мы могли бы болтать как хотим и сколько хотим.
…Она выпила, глядя Ему прямо в глаза. Он бы не смог определить, сколько в этом взгляде было жалости, а сколько иронии. Или, может быть, там была только печаль? Этот внезапный переход от нежной, чуткой, рефлексирующей, сентиментальной Натальи к неделикатной и грубой вполне вписывался в ее дуализм, хотя раньше такого никогда не случалось во время разговора, касающегося их обоих.
— Все не так, совсем нет… — начал Он.
Она не слушала Его. Убрала со стола, оставив только бутылку со свечой, рюмки с граппой и графин. Снова сев за стол, взглянула на часы и сказала:
— Слушай, уже полночь близится. У тебя завтра лекция только в шестнадцать. Я выпила, и много, поэтому не повезу тебя сейчас в Таормину. Ты тоже выпил, даже больше меня, поэтому я не дам тебе ключи от «Чинквино». А последний автобус вниз уезжает через пятнадцать минут.
— На улице дождь, — добавила она, показывая рукой в сторону стеклянной двери, ведущей на балкон, — но могу дать тебе зонтик.
— Или хочешь дождевик? — спросила она.
Совершенно сбитый с толку, Он подошел к стеклянной двери и уставился на дождь, льющийся как из душа, в свете небольшого фонаря, качающегося на ветру. Потом вернулся к столу, поставил свой стул на ее сторону и, сев на него, тихо спросил:
— А можно мне уехать утренним автобусом? Может быть, к тому времени дождь перестанет. Как думаешь?
Они сидели так близко друг к другу, что Он своим коленом касался ее бедра. Она повернулась и посмотрела на него мерцающими глазами. Он заметил румянец у нее на щеках.
— Думаю, что перестанет. У нас тут даже в декабре дожди довольно короткие, — ответила она, стараясь не выдать волнения, и потянулась к графину с граппой.
— Конечно. Если хочешь — можешь уехать утром. Конечно, — добавила она тихонько.
Потом они говорили о ее жизни в Таормине и здесь, в «Castle»
[39], как она сама называла по-английски и двусмысленно свой маленький городок на горе. О том, что с какого-то времени она не чувствует себя эмигранткой. Скучает, правда, по Польше, но когда туда возвращается — то ощущает себя моряком, который вернулся из далекого рейса. Первая неделя — нескончаемый праздник, но уже на вторую неделю начинаешь чувствовать себя чужаком.
— Не могу понять, — говорила она, — этой истеричной польской погони за домами, машинами, вещами, карьерами, должностями. Всего этого убогого стремления к безумному обладанию в кредит. Даже еще живя в Польше, я этого не понимала, а теперь меня это просто бесит. Может быть, потому, что сама я могу выбирать страну, в которой мне жить? И это уже через неделю. Поэтому на вторую неделю своего пребывания в Польше меня кидает в иронию и сарказм. Чаще всего непонятные окружающим и делающие меня похожей на высокомерную, перезревшую, недотраханную суку. Именно такие отзывы о себе я слышала от своих доброжелательных подруг. Ведь я даже мужа не сумела удержать, даже не размножилась, а к тому же еще с двумя-то высшими образованиями малюю какие-то ярмарочные картинки и нищенствую, продавая столовую посуду в каком-то крошечном магазинчике на острове, которым управляет мафия. Так обо мне говорят. Некоторые.
— Кроме того, я ведь ничего не понимаю в политике, — рассмеялась она, прикуривая очередную сигарету. — Что в Польше считается признаком крайней необразованности.
А на самом деле я очень даже в ней разбираюсь, что меня саму очень удивляет. Политика мне очень помогает для философствования. Потому что она ведь в некотором роде содержит в себе вопрос, что такое добро и что не является злом. Политика жонглирует понятиями добра и зла как ей угодно. И потому моя политика — она другая, не такая, скажем, как та, которую обсуждают в Польше мои ровесники. Слушая за столом их суждения, тирады и постулаты, особенно моих родственников, я получаю удивительные впечатления. Не знаю, как ты, потому что ты ведь тоже эмигрант. Но я да. Одно время я приезжала из Польши — и мне казалось, что Польша — это страна циклопов, что у нее один глаз… И этим одним глазом она видит только одно измерение и не может смотреть вглубь. Каждый поляк считает, что именно его мысли, высказанные после пол-литра водки с салом, это и есть мнение всего народа. Ну, разумеется, с большой буквы Н. И что с этим немедленно надо бежать в Сейм, а может и партию основывать сразу. Лучше народную, а еще лучше — записать туда в качестве первого члена партии самого Бога. Католицизм, эта религия бесконечной любви, бьет наповал. По крайней мере мою семью, за редким исключением, долбануло конкретно. Для них я — ужасная грешница. Семейный стыд и позор.
Но это долгий разговор, и я не уверена, что ты хочешь об этом говорить. Особенно в это время суток.
…Она встала и подошла к шкафу. Вернулась с полотенцами под мышкой и поцеловала Его в щеку. Склонилась к Нему и прошептала:
— Я не знаю, как это назвать одним словом по-польски. Во французском языке для этого есть подходящее слово: retrouvailles. Это описание чувства счастья, которое испытываешь, когда встречаешь кого-то спустя долгое время. И вот именно это слово мне сейчас пришло в голову. Оно очень точно выражает то, что я сейчас чувствую. Я склею ту тарелку и обещаю тебе, что ты когда-нибудь возьмешь ее в руки. А теперь отдыхай. Утром тебе надо будет поразить всех своей лекцией. Здесь, на моем острове. Поразить этот остров, как когда-то ты поразил меня.
— Иди в душ, — добавила она, кладя полотенце Ему на руки.
Когда Он вышел из ванной, Наталья заканчивала перестилать Ему постель. Он встал позади нее, совершенно обнаженный, и обнял ее. Она не двигалась и молчала. Он рукой поднял ей волосы и начал нежно целовать ее склоненную шею. В какой-то момент она схватила Его за руки и выскользнула из Его объятий. И молча пошла в ванную. Он лежал, голый, поперек постели, ожидая ее. Дождь за окном перестал. Со двора слышалось мяуканье кошек. Он услышал, как скрипнула дверь ванной. Она наклонилась над Ним и с улыбкой оглядела Его всего, с головы до пят. Потом присела рядом с Ним на постели. Он ласково погладил ее волосы и кончиками пальцев дотронулся до ее губ. Она не отстранилась. Он сжал возбужденно губы, когда она коснулась языком Его пальцев.
— Ничего не изменилось с этой точки зрения. Как я любила, когда ты ждал меня из ванной… Ты и твоя эрекция, — сказала она.
И вдруг встала, торопливо подошла к буфету и вынула из него небольшую кожаную сумку. Стоя на пороге открытой двери, произнесла:
