— Красивый рисунок. Люблю такие цвета. Наталья с детства хорошо рисовала… — тихо сказала Джоана, склоняясь над постелью.
— Так она вам две одинаковые нарисовала! — добавила она через мгновение.
В коробке Он нашел еще картонку с нарисованным акварельными карандашами зданием библиотеки в Кастельмоле. На обороте Он прочитал подпись, сделанную каллиграфическим почерком Натальи:
Я склеила первую тарелку, как смогла. У меня большой опыт по склеиванию того, что ты невольно разбиваешь. Я старалась, чтобы никто не заметил, что на этой тарелке есть трещины и царапины. Только ты и я знаем, что они есть.
P. S. Спасибо, что захотел мне написать. Я хочу, чтобы ты знал: мне очень трудно было не ответить на твое письмо. Скорей выздоравливай. Я так сильно боялась за тебя…
Он медленно провел кончиками пальцев по гладкой поверхности фарфора. Только совсем у самого края тарелки Он почувствовал неровность и шероховатость.
— Они не одинаковые. Во многом. Уверяю вас, — ответил Он тихо, стараясь не выдать своего волнения.
Она вынула тарелку из Его рук, вторую забрала с постели и осторожно положила обратно в коробку. Поменяла капельницу, сняла очки с Его головы, поставила на тумбочку открытую бутылку минеральной воды.
— Вам нужно много спать, а я тут своей болтовней заняла полночи. Маккорник был бы очень недоволен. Через несколько часов меня сменит Лоренция. Утром у вас PET, а потом придет Натан, — говорила она, укрывая Его одеялом.
Она погасила все лампы и быстро ушла. Он смотрел на зеленый экран монитора и вспоминал грустные глаза Натальи, сидящей напротив Него за столом в ее маленькой комнатке в Кастельмоле, и ее шепот, когда она говорила об «обуви, стоящей в коридоре, о том, как мы дружно стелем постель…» И сразу после этого вдруг, словно в калейдоскопе, перед Его мысленным взором под закрытыми веками стали мелькать отдельные образы или отрывки сцен их общих моментов в Польше. Отражение ее закушенных губ в зеркале гостиничного номера, ее цветастое платье, падающее на пол, очертания ее профиля, когда она смотрит на Него, одетая в Его голубую рубашку, лукавые огоньки в ее блестящих глазах, когда она пишет уравнения во время их спора о каком-то явлении в математике, ее нагие бедра, выпуклости ее грудей, когда Он опускался на колени на полу у постели, целуя ее стопы, ее ладони, прижатые к запотевшему стеклу в душе, расцарапанные колени на маленьком кладбище в Выжеске, когда она плачет на могиле своей матери, ее щеки, испачканные коричневой краской, когда она стоит перед мольбертом на балконе своей квартиры в Познани, ее замерзшие, заледеневшие стопы в Его ладонях на лавочке в раздевалке катка… Эти картинки начали накладываться друг на друга, смешиваться друг с другом, как неподходящие друг другу элементы пазла. Мысленно Он пытался разложить их по порядку. Но как только появлялось ее лицо — пазл тут же распадался на части, как треснувшее стекло в машине. Он снова собирал все частички и терпеливо складывал в одно целое. Потом почувствовал усталость — и уснул.
Он услышал металлический звук и сразу после этого крик Лоренции. В палате царил полумрак.
— Тебе больно, Полонез? Эта канюля тебе прямо в вену вросла. Лоренция хотела деликатно, но она же в тебя вцепилась. Когда я отсоединяла трубку от стойки — дьявол мне тут шуму наделал. Прямо с утра стресс, Полонез. Я тебе честно скажу. На улице, когда я шла в больницу, машина пушистого рыжего кота задавила — так я вот сразу поняла, что это недобрый знак. А теперь вот эта капельница! — говорила она, нервно бинтуя Его локоть широким бинтом.
— Мне совсем не больно, — ответил Он спокойно.
— Ноу стресс, — добавил Он тихо, подражая ее голосу и улыбаясь.
Лоренция громко захохотала, подошла к прикроватной тумбочке и начала вынимать маленькие баночки из льняной белой сумки. Она подала Ему бутылку с водой.
— Ты меня, Полонез, с утра-то не передразнивай, — сказала она. — Потому что тут ведь не до шуток. У меня и правда большой стресс, потому что это минута важная и историческая. Мы тебя отключаем от капельниц. И сегодня я тебя кормить буду через желудок. Маккорник мне написал тут целый трактат об этом. И подписал лично. А когда он свою подпись ставит, то это либо выговор, либо приказ. Наш диетолог тебе все продукты в баночки меленько накрошил, а потом еще блендером перемешал. Тут одни витамины — овощи, выращенные без всякой химии, а еще протеины. Как для младенчика. Все, конец трубкам и пустому желудку. Отныне буду тебя с ложечки кормить.
— Возвращаешься ты, Полонез, потихоньку к человечеству. К людям с желудками. Скоро тебе Лоренция приготовит caldo di pesce, и тогда ты снова вкус к жизни и к этому миру почувствуешь. Джоана мне уж рассказала, что подходящая посудка под мое caldo di pesce у тебя уже имеется, хе-хе, — засмеялась она с довольным видом.
— А теперь не таращи на меня свои глаза и пей как можно больше. Тебе перед РЕТ надо хорошенько напиться. Капельница вон кончилась уже час назад. Это хорошо, потому что, если слишком много микроэлементов, это им тоже мешает. Так меня учили эти премудрые волшебники.
Она подтолкнула каталку к краю постели, стянула с Него одеяло, сунула Ему в руки очки и сказала:
— А теперь, Полонез, заслоняй получше глаза и перекатывайся на носилки. И бери с собой бутылку с водой.
Поедем, как и каждый день, посмотрим на твой мозг, хе-хе…
…В коридоре царили утренняя суматоха и шум. Спешащие медсестры, санитарки со своими тележками и швабрами. Марширующие во главе колонн важные врачи с бегущими за ними менее важными врачами. Люди в пижамах и халатах стояли и разговаривали у открытых окон. Он слышал вальс Штрауса, долетающий из колонок, висящих под потолком. Вдруг Лоренция остановила каталку перед одним из распахнутых настежь окон, бесцеремонно разогнала стоящих перед ним людей, подвезла Его каталку к подоконнику, а сама подошла к пожилому, худому мужчине, одетому в коричневую монашескую рясу, перевязанную толстой грубой веревкой. Длинные седые волосы у него были стянуты резинкой в конский хвост, под мышкой он держал папку, а из кожаного рюкзака у него торчал гриф гитары. Он сначала обнял Лоренцию, потом поцеловал ей руку. Он наблюдал за ними, пока они оживленно и радостно беседовали. Уже в лифте она сказала:
— Так я, Полонез, сильно смеялась. Этот монах с гитарой — это наш Ральф. Он родился в Намибии, но по крови — чистый немец. Но только по крови, потому что душа у него точно не немецкая. Мне иногда кажется, что он из Атлантиды, а там немцев-то точно быть еще не могло. К счастью для Атлантиды. Ты, Полонез, наверняка что-нибудь об этом знаешь — с точки зрения истории. Хе-хе…
— Маккорник, — говорила она, — религиозных-то служителей неважно какого культа в больницу не пускает. Такие у нас тут правила, что Богу на небе и так есть чем заняться, он слишком занят, чтобы в лице своих представителей и служителей по больничным коридорам шастать и использовать человеческий страх перед смертью в своих интересах. И я с этим в общем и целом согласна, хотя в своего Бога верю. Но я с ним встретилась еще до больницы и в отделение свое Бога не пускаю. Единственное исключение Энгстром, наш главврач, после долгих споров сделал вот для Ральфа — его впустили. Я уж не помню, какого он ордена, но это по-настоящему святой монах. И к тому же хороший человек. Ходит от человека к человеку и распространяет по больнице оптимизм. И на разных языках притом, потому что Ральф-то полиглот. Он десять языков знает точно. Он людей убеждает, что вообще на свете хуже не становится, а только все лучше и лучше. Что меньше больных, меньше нищих, меньше войн, меньше атомных боеголовок, меньше голодающих, меньше работающих детей, меньше неграмотных, а больше света. И тому подобные вещи, которые нормальный человек, который смотрит телевизор, слушает радио и читает газеты, из-за сатаны не может увидеть, а тем более поверить. Ральф об этом знает, поэтому носит с собой свою эту толстую папку под мышкой и зачитывает из нее данные, которые его слова подтверждают. Ральф — это философ оптимизма. Optimistico grande совершенный. Лазает каждый день по больнице с хорошими новостями, а в глазах у него, светлых, как у апостола, светится прямо: «Не бойтесь!» А о Боге и богах он вообще не говорит. Я ж его часто слушала, чтобы удостовериться. Хотя крестик у него, из дерева выструганный, на поясе висит. Как видишь. А когда грустно ему делается от неверия других — он достает свою гитару из рюкзака и радостным бряканьем сам себя веселит. Говорю тебе, Полонез, не будь Ральфа — мы бы тут куда больше таблеток использовали бы. Гораздо больше. Я про Ральфа узнала еще до того, как его увидела. Потому что он еще книжки же пишет. На голландском. И я их читала, потому что они о доброте и прощении. Это первый писатель, которого я вот так, вживую, увидела. Я всегда думала, что писатель — это кто-то, кто давно умер и его можно встретить только в энциклопедии. А тем временем он по моей больнице вон начал круги наматывать. Говорю тебе, чем дольше живу — тем больше нашему миру поражаюсь и удивляюсь. Может, даже сильнее, чем внучка моя.
