В приемной раздался странный вибрирующий звук. Лоренция умолкла и выудила из кармана своего белого халата телефон. Несколько минут она разговаривала по-португальски. Потом торопливо допила чай и вскочила.
— Я тебя сейчас оставлю, Полонез. Мне нужно. Там у новенькой из психиатрии какие-то проблемы с пациентом, который грозится выпить все таблетки, украденные у других пациентов. Я этого психа знаю. Он в последний раз угрожал, что проглотит бритву. Он вообще любит угрожать миру, что убьет себя. Мой бывший тоже все придумывал себе все время какие-то болезни вроде рака и рассказывал об этом в нашем доме каждому встречному-поперечному, кто только соглашался его слушать. И мне все грозил, что скоро умрет. Сколько я с ним пережила этих его самых разных раков! Последний рак, который я с ним пережила, был рак червеобразного отростка, хотя такого вообще не бывает в природе. Бывают, Полонез, такие люди. Им все кажется, что в преддверии их близкой смерти ими кто-то заинтересуется. Мне нужно сейчас туда сходить на пару минут. Потому что новенькая-то панически испугана и у нее биг стресс…
Лоренция торопливо выбежала из приемной, бормоча что-то себе под нос. Он опустил голову на твердую подушку и, лежа неподвижно, стал разглядывать деревянный потолок. Прямо над ним располагалось большое квадратное отверстие, закрытое стеклом. До него вдруг дошло, что в приемной, в которой не было ни одного окна в стенах и не горело ни единой лампочки, было тем не менее светло. Он вспомнил, что в одном отеле в Санкт-Петербурге, в номере, расположенном в конце застеленного персидским ковром коридора, на последнем этаже тоже было такое окно, вырезанное в потолке. Только намного больше. А прямо под ним, освещенная, словно какой-то трехмерный модернистский алтарь, стояла стеклянная кабина. Какой-то гениальный проектировщик решил, что в этой кабине, видной со всех сторон номера, можно разместить душ. Он вспомнил, как в первое утро в том отеле Милена, у которой глаза были, по мнению Лоренции, так похожи на глаза Рашиды, разбудила Его музыкой из какой-то оперы Чайковского и, обнаженная, вошла в эту кабину. Он лежал тогда на огромной постели, на скомканной за ночь простыне. Подперев ладонями голову, Он не сводил глаз с того, что напоминало Ему сцену из эротического фильма.
Милена…
Она была красива дерзкой и ослепительной красотой. Подчеркнутая и мастерски эпатирующая телесность сочеталась в ней с очаровательной робостью взрослеющей девочки, которую она демонстрировала при каждом знаке внимания в ее сторону. Когда она впервые ворвалась в Его жизнь — а именно так можно назвать ее появление, — ей было тридцать, а выглядела она как подросток, которой — особенно если она была без косметики — отказывались продавать алкоголь без предъявления паспорта. Где бы она ни появлялась — везде моментально привлекала к себе всеобщее внимание, и не только мужчин. Он помнил, что женщины сначала смотрели на нее, а потом с тревогой на лица и глаза своих стоящих рядом мужей, любовников или кавалеров. Она вызывала своей красотой странное беспокойство и неудержимое любопытство у мужчин. Сама она прекрасно об этом знала и начинала свою игру, притворяясь равнодушной и недоступной, чем только еще сильнее подогревала интерес к своей особе. Когда она шла, хотя на самом деле она скорее летела над землей, чем ходила, она скромно опускала голову так, чтобы никого, не дай бог, не одарить слишком выразительным взглядом. Те, кто был ближе к ней, вдыхали ноздрями легкий аромат ее духов, стараясь изо всех сил все же заглянуть ей в глаза, остальные поворачивали ей вслед головы и надолго запоминали ее. Неважно, где она появлялась: в очереди ли в аптеке или на паркете бального зала. Бывают такие женщины! Они встречаются обычно случайно, ты в ту же секунду застываешь, пораженный ее красотой, и в следующую минуту страдаешь от внезапной тоски и печали, что сейчас ты ее потеряешь из виду и, скорей всего, навсегда. Однажды в Берлине, в продуктовом магазине недалеко от своего дома, Он встретил такую женщину в очереди к кассе. Красивая, задумчивая, немного грустные глаза, собранные в пучок золотистые волосы, пухлые розовые губы, выделяющиеся на фоне фарфорово-белой кожи. Хрупкая, воздушная героиня какой-нибудь пьесы Чехова, с длинными изящными пальцами пианистки, лежащими на магазинном прилавке между пучком редиски, пачкой масла и батоном нарезанного хлеба. Он с трудом понимал, что говорит Ему кассирша. Потом стоял перед магазином и ждал ее. Хотел хотя бы еще чуть-чуть побыть с ней рядом. Украдкой подглядывал, когда она вышла из магазина, пошел за ней. Совершенно не понимая, зачем. У Него не хватало смелости сделать что-нибудь, что обратило бы на него ее внимание. Но, гонимый любопытством, которое возбудила в Нем ее красота, шел за ней. Не понимая причины и цели. Продлить еще хоть на немного ее существование? Может быть, это единственное разумное объяснение? Она исчезла в дверях точно такого же дома, как у него, только на один квартал дальше. Ему никогда не приходило в голову потом прийти туда, к этому подъезду, и подкараулить ее. Он больше никогда ее не видел…
Бывают женщины, которые пробуждают в тебе жгучий интерес и западают с первой же минуты тебе в память. Милена была такой. Она была также из тех женщин, которых наверняка не пропустил бы писатель и неисправимый, необузданный, сексуально озабоченный кобель Чарльз Буковски. Вот только как раз ему вряд ли удалось бы ее поймать. Ведь это она выбирала себе жертву…
Он до сих пор не знает, как ее звали по-настоящему. Как бы странно это ни звучало, но… Он так и не выяснил этого. В том уголке ее мира, в который она позволила Ему войти, все называли ее Милена. Только иногда — Лена, Ленка или, как обычно называла ее мать, Ленушка. Ему нравилось это незатейливое имя, Он его охотно принял и считал настоящим. Если даже на самом деле ее звали не так — для Него это не имело ни малейшего значения в то время. Однажды, случайно, в аэропорту Санкт-Петербурга, они подошли к будке пограничника вместе. Выпуклое, большое овальное зеркало над их головами отразило и увеличило в какой-то момент первую страничку ее паспорта. И Он не увидел там ничего похожего ни на слово «Милена», ни на ее аристократическую, звучащую очень по-немецки фамилию, которой она Ему представилась. Его это удивило — но не смутило. Он никак это не прокомментировал и никогда ее об этом не спрашивал. И не заглядывал в ее паспорт, хотя она его и не прятала.
С самого начала их знакомства Он не стремился узнать о ней как можно больше. Ее прошлое Его не интересовало вообще. Ему вполне достаточно было того, что она сама хотела Ему рассказать, сам Он никогда ничего не спрашивал. Вытягивание прошлого в настоящее само по себе означает, что ты планируешь с кем-то какое-то будущее. А этого впечатления Он у нее создать не хотел. Поэтому Он не старался построить с ней отношения, которые можно было бы назвать близкими. Он не хотел и не нуждался тогда в этом и с огромным облегчением заметил, что Милена тоже к этому не стремится. Тогда, в то время, Он все еще тащил за собой тот груз, который остался у Него после расставания с Патрицией. Не хотел ни с кем ничего строить на еще не остывшем пепелище. Это было бы нехорошо. Для него, конечно, но в первую очередь для нее. Жестокий, несправедливый и по сути своей жалкий сценарий. Он это понимал и без дурацких советов так называемых мудрых психологов, которые в своих глупых справочниках или газетных статьях говорят прописные истины, известные каждому каменщику. Сначала надо убрать мусор и осколки, а только потом начинать строить. Он и сам прекрасно понимал, что все еще не справился со своей бедой, со своей печалью, иногда — отчаянием, а иногда — и гневом. Фазу отрицания и стремления верить, что все это временное, и скоро все вернется на круги своя, и все будет как до разрыва с Пати, Он, слава богу, уже пережил, но травмы, оставшиемя после этого разрыва, смешивались друг с другом и наполняли Его злостью, иногда — парализовали безнадежностью, а иногда Он страдал от невыносимых угрызений совести и чувства вины. Он понимал, что это надо пережить в одиночестве, исключительно наедине с самим собой, выдержать это одиночество и не втягивать в него кого-то еще. Когда сегодня Он возвращается мысленно в то время, то становится понятно, что Милена была только турбулентностью в Его жизни. Самой крутой, какую Он переживал, хотя и короткой. Четыре месяца? Или четыре с половиной? Она стремительно, такой настоящей турбулентностью, ворвалась в Его жизнь, и турбулентными вихрями, смешным и нелепым образом, ее из Его жизни и унесло. Тогда Он думал, что навсегда и безвозвратно.
