Он летел дневным рейсом из Берлин-Тегель в Сан-Диего. Первого ноября. Год Он не вспомнит, а вот день — абсолютно точно. Это же День Всех Святых. Они с Патрицией обычно приезжали в это время на несколько дней в Польшу и ездили по кладбищам. Сначала в Гданьске, где были могилы Его родственников, а в сам День поминовения — в Старгарде-Щециньски, где была могила ее сестры. Сестра погибла в автомобильной аварии, когда Патриции было всего несколько лет. Из Старгарда возвращались домой. Это путешествие на могилы и дань памяти близких с самого начала были вписаны в календарь как наиважнейшие события их жизни вдвоем. Как сочельник, день рождения Сесильки, годовщина их случайного знакомства на автобусной остановке в Гданьске или годовщина их свадьбы в июне. В ожидании приступа безграничного одиночества, мазохистского расковыривания болячек, уже знакомой Ему давящей тоски и печали, Он хотел сделать что-то, что хоть в какой-то степени как бы отдалит Его от воспоминаний, что-то такое, что, по сути, просто заставит Его заняться чем-то другим. И это не могла быть работа, которая в такие дни — Он уже неоднократно в этом мог убедиться — совершенно Ему не помогала. Ему не хотелось ни в Гданьск, ни в Старгард, но еще больше Ему не хотелось напиваться до беспамятства в своей пустой квартире в Берлине. Поэтому Он и сбежал. Сам попросил в фирме, чтобы Его отправили на учебу в Сан-Диего. Чем очень всех обрадовал, потому что мазохистов, желающих поехать на три дня на край света, было мало. С гарантированным на неделю джетлагом и с двумя пересадками. Первая — в Рейкьявике, а вторая — в Нью-Йорке. Авиакомпания была исландская, отсюда и нетипичный Рейкьявик по дороге. Он летал в США чаще, чем другие ездят на трамвае на местный рынок, но никогда еще не летел таким странным маршрутом. Он специально работал накануне ночью допоздна. Лег спать только тогда, когда услышал первые грузовики за окном. Он хотел быть невыспавшимся и уставшим до отупения. Знал, что только в таком состоянии сможет заснуть в самолете. Около полудня Он сел в такси и поехал в аэропорт. Тегель. Один из старейших аэропортов Берлина. Который Он любит больше других. Он улетал со всех и прилетал на все, включая самый известный в Польше Темпельхоф, закрытый в 2008 году. Именно на Темпельхоф в Западный Берлин чуть ли не каждую неделю, регулярно и эффектно, в свое время прилетали самолеты, чаще всего из Гданьска, угоняемые отчаявшимися смельчаками с бутафорскими пистолетами, гранатами и винтовками, пронесенными в салон.
В киоске в аэропорту Он купил сигареты, несколько журналов и путеводитель по Сан-Диего. Он не думал, что у Него будет время на прогулки, но хотел хотя бы знать, чего Он не увидит. Потом, по дороге на посадку, Он остановился около украшенного вьющимся по массивным балкам виноградом входа в ресторан, неведомо почему здесь, в Берлине, типично баварский. Сел на высокий, неустойчивый, поеденный короедом деревянный стул за грубой стойкой бара, с обеих сторон заставленной гигантских размеров кружками. На черной дощечке над полкой, заставленной бутылками, кто-то написал от руки: «Не надо ждать октября и лететь в Мюнхен, чтобы заставить работать свои почки. А еще мы дешевле и туалеты у нас гораздо чище!» Он усмехнулся, позабавленный. Эта надпись с интеллигентной иронией отсылала к длящемуся несколько дней так называемому Октоберфесту, который празднуют в начале октября в Мюнхене. Самому крупному, по Его мнению, празднику пьянства по сию пору на свете. Который год от года собирает толпы «алкотуристов» не только из Европы. Для многих американцев Германия — это прежде всего страна Октоберфеста, а только потом уже — страна Гитлера, «БМВ» и «Мерседеса». Сам Он наблюдал эту оргию неудержимого пьянства только раз, два или три года после переезда в Берлин. И одного раза Ему хватило более чем. Упоминание «работы почек» и «чистых туалетов» в этой надписи было прямо в точку. Он до сих пор помнит отвратительный запах мочи и блевоты у павильонов, которые использовались как общественные туалеты. Помнит и шокировавшее Его зрелище: одутловатые, крикливые мужики с пенисами, выставленными наружу из штанов, хлещущие пиво из огромных, как кухонные горшки, кружек, стоящие на деревянных лавках и одновременно справляющие нужду тут же, под эти самые лавки! Октоберфест в Мюнхене — это как поездка в Лас-Вегас. Эту гадость можно себе сделать только раз в жизни…
У толстого, румяного, с пышными усами бармена, одетого в черные, короткие — хоть и ноябрь — кожаные штаны на подтяжках и белые шерстяные гольфы, Он заказал два бокала рислинга. Он и сегодня считал, что это единственное вино, которое немцам и немецким виноделам удается. Усач сначала положил перед ним счет, а потом придвинул два огромных стеклянных пузатых бокала, наполненных до краев. Улыбнувшись ему, Он подумал, что в Баварии, кажется, только воду пьют в маленьких количествах: в этих двух бокалах вина было больше, чем в обычной бутылке! Он не планировал работать в самолете и знал, что по прилете Ему не надо садиться за руль, и, как всегда в таких случаях, хотел ввести себя вином в состояние легкого одурения, этакого «тумана», в котором Он становился равнодушным, спокойным и часто даже сонным. Он не любил летать и боялся, что, учитывая Его переполненную путешествиями жизнь, было парадоксально. Его не охватывала какая-то там парализующая волю паника, но каждый раз Он чувствовал одно и то же: страх и беспокойство. Понимание, что Он сидит на своем месте в самолете, совершенно отделенный от мира крепкими дверями, что Он целиком и полностью отдает контроль над происходящим в руки двух абсолютно незнакомых Ему людей, находящихся в кабине пилотов, наполняло Его постоянным беспокойством. Поэтому Он хотел еще на земле себя «одурманить», а потом усилить это состояние вином, поданным на борту. В тот день, на земле, в Берлине, но почему-то в баварском ресторане, Он выпил около бутылки вина, разлитой в два бокала…
Полет из Берлина в Рейкьявик занимает обычно около трех с половиной часов. Первые два Он проспал, сморенный своей усталостью и вином. В какой-то момент Его разбудило ощущение свободного полета и громкий, панический крик. Обеими руками изо всех сил вцепившись в ручки кресла, Он уткнулся головой в спинку стоящего перед ним сиденья, сжал губы, закрыл глаза и… стал бояться. Он очень боялся. Как никогда в жизни ни в одном самолете. Он чувствовал, как пульсирует в висках кровь, как деревенеют ноги, как ком в груди растет и мешает дышать. В отдалении слышался истерический плач ребенка, заглушаемый спокойным женским голосом, идущим из колонок. Наконец падение прекратилось. Самолет затрясся, громко затрещал, как будто готовился через минуту-другую развалиться на две половины, а потом Ему показалось, что моторы перестали работать и что самолет неподвижно висит в воздухе. Но тут самолет двинулся и начал спотыкаться на каждом «шагу», как машина с проколотыми шинами, едущая на ободах колес по неровной дороге. Он понимал, что турбулентность обычно не заканчивается так быстро, поэтому продолжал крепко держаться за ручки кресла. Неведомо почему, но в эти показавшиеся Ему вечностью несколько секунд падения у Него в голове вдруг возникло воспоминание о знойном лете и пахнущей соснами и свежей травой лесной полянке, на которой подростком, во время школьных каникул, в лагере, куда отправили Его родители, Он собирал землянику. Он до сих пор помнит, до мельчайших деталей, эту лесную полянку, вкус той земляники, тепло того солнца и то ощущение радостного покоя и счастья. Если это должно было стать Его последним воспоминанием в жизни, то, значит, имеют смысл рассказы «вернувшихся с того света» о том, какое невыразимое счастье и идеальную благость испытывают люди в последний момент своего существования и перехода в мир иной.
