Снова Он ее увидел, когда в пахнущем бензином гараже в прокатном пункте ждал свою машину. Она приближалась, везя за собой большой чемодан с металлическим корпусом. Голова у нее, как всегда, была опущена. Она встала рядом с Ним и закурила. Она была очень близко. Ему казалось, что Он чувствует прикосновение ее локтя, когда она подносила сигарету к губам. Она долго молчала, смотря в бетонный пол гаража, потом обратилась к Нему по-немецки. Не глядя на Него.
— Меня зовут Милена фон Зейдлитц. Вы не возьмете меня с собой? В наш отель? Мне не стоит сейчас садиться за руль. Я слишком много выпила в самолете. Эта турбулентность меня просто доконала. Я так ужасно боялась. Мне пришлось встать и ходить по самолету. Чтобы не упасть в обморок от этого страха…
Он подумал, как легко можно спутать человеческую отвагу с ее ближайшим родственником — страхом. У нее был низкий, слегка хрипловатый голос. Она выговаривала «р» с характерным вибрирующим призвуком, что на немецком еще больше было заметно. Губы у нее, казалось, всегда были влажными. Она прикурила еще одну сигарету и замолчала.
— А тут за вождение в нетрезвом состоянии, наверно, грозит смертная казнь, да? — спросила она вдруг.
Ему показалось, что она больше с собой разговаривает, чем с Ним. Улыбнулся. А ведь сам Он совершенно забыл об этом! Правда, была та бутылка вина в баварском баре в аэропорту в Берлине, но потом, в самолете, ни-ни. Совершенно ничего. Кроме кофе и томатного сока. Он сначала спал, потом съел омерзительные, но зато теплые макароны, обильно политые разбавленным томатным соусом и притворяющиеся, что они спагетти. То есть вот уже пять часов, как Он не пил ничего, содержащего этанол! Наверно, этого должно было быть достаточно. Печень должна была справиться. «Наверно», — подумал Он, не совсем в этом уверенный.
— Завтра в отеле я возьму напрокат машину. А сейчас вы захватите меня с собой? — спросила она тихим, просящим голосом.
Подняв голову, она впервые показала Ему свои глаза. Зеленые. Мятно-зеленые, зрачки огромные. Влажные, как и ее губы. У нее были глаза совершенно необыкновенного цвета. Он никогда раньше не видел таких у человека. В первую секунду Он даже решил, что это цветные линзы, но потом заметил на радужке темно-оранжевые точечки, крошечные, хаотично разбросанные пятнышки.
— А еще спасибо вам, что вы меня спасли от этого придурка, — добавила она, глубоко затягиваясь сигаретой. Потом деликатно дотронулась до Его ладони, а потом просто взяла Его за руку, как делают близкие люди, например, на прогулках.
— Разумеется. Конечно. Само собой. Сейчас должна подъехать моя машина, — выдавил Он из себя наконец. Ненатуральным, незнакомым и чужим голосом. Как будто совершенно не Его. Смущенный и ошеломленный ее внезапным жестом, Он никак не мог сообразить, что Ему делать со своей безвольно висящей рукой, ладонь которой она обнимала своей ладонью.
Если бы в этот момент их увидел кто-то со стороны, он мог бы решить, что это смертельно надоевшая друг другу пара, которая держится за руки, как это часто случается, исключительно по привычке. Она с равнодушным выражением лица курила сигарету, вглядываясь в темноту туннеля. Он с рукой безжизненной, как протез, стоял отвернувшись от своей спутницы, как будто стыдился чего-то. Ее или того, что Ему приходится участвовать в этом публичном проявлении близости. Скорей всего, именно так, как пара, они и выглядели бы в глазах кого-то со стороны. Но, однако, все было совсем не так. Особенно что касалось Его. Ее все более привлекательная порывистость, которую она только что продемонстрировала своим поступком по отношению к совершенно чужому мужчине, была удивительной, ее холодность и отстраненность вовсе не были таковыми, а только скрывали под собой тоску по теплу и близости. Он стиснул ее ладонь, пропуская свои пальцы через ее.
Машину пригнал высокий блондин с веснушчатым лицом, рыжеватыми волосами и сверлящим взглядом голубых глаз. Он показал им на карте, где находится отель, сунул какую-то бумажку на подпись, все время украдкой поглядывая на ягодицы склонившейся над чемоданом Милены. Они выехали из подземного гаража на узкое шоссе и через несколько километров оказались на автостраде. На обочинах лежал свежий, искрящийся в свете фонарей снег, в некоторый местах собираясь в высокие сугробы.
— Боже! Как сказочно! — воскликнула она, когда автострада стала виться между деревьями в густом лесу.
Согнувшиеся под тяжестью снега ветви образовывали подобия белых куполов. Один над другим.
— Остановимся на минутку? Всего на минутку. Я уже давно не трогала свежий снег. И деревья. Пожалуйста…
Он съехал на небольшую природную площадку, которая казалась куском белого кремового торта, вырезанным ножом. Милена скинула свои шпильки, подвернула штанины джинсов до колен, выскочила из машины и босиком побежала в лес. Она хватала ветки и сбивала с них снег, тряся их, создавая вокруг себя белые кружающиеся облака. Через мгновение она исчезла в чаще леса. А когда вернулась в машину, волосы у нее были распущены, пряди склеились и были мокрыми от растаявшего снега. Под глазами и на обеих щеках были черные потеки от туши для ресниц. Тесная водолазка, покрытая пятнами в нескольких местах, была порвана над правой грудью. Она села рядом с Ним и потрясла головой. Как пес, который выходит из озера. Он почувствовал на лице холодные капли с ее волос. Она пальцами расчесала волосы.
— У меня ноги замерзли, знаешь? Немного я переборщила с этим беганием по сугробам. Включишь печку, ладно? И пусти обдув. Лучше по полу, — попросила она тихо.
— Я там обняла три дерева. А одно не смогла обнять. Там был такой сук, видимо, и… — Она вдруг внезапно замолчала.
— Как, мать твою, по-немецки будет «пропорол»?! — спросила она внезапно с раздражением в голосе по-польски. — Тебе не кажется, что это какой-то полный идиотизм — что мы разговариваем друг с другом по-немецки?
— Что с тобой, поляк? — воскликнула она.
— Почему ты, черт возьми, не скажешь, что я идиотка?! — закончила она и замолкла.
Какое-то время она массировала себе стопы, не глядя на Него. Он искоса посматривал на нее, не зная, что сказать.
— Прошу прощения, — прошептала она потом. — Я не знаю, как, но узнаю поляков даже тогда, когда у них чистые ботинки, нет усов и говорят они по-немецки без славянского акцента. У тебя акцент есть — но странный акцент. Я знаю поляков, которые переживают, когда их распознают. Ты совсем не похож на такого. Поэтому я и осмелилась.
— Я же пропорола свою водолазку. Ну, суком на том дереве, — сказала она. — Я люблю обнимать деревья. Мне тогда становится лучше. И не только в лесу. Это у меня от бабушки, мамы моего отца. Она была из Львова, жила в одном доме с писателем Лемом. Бабушка рассказывала мне, что обнимала во Львове один дуб, а потом уже только ивы. У каждой женщины должен быть свой дуб, который она может обнимать. А потом — много плакучих ив, когда дуба не станет. Так она мне говаривала со своей это вековой печалью на лице. Неисправимо, наивно романтичная. До конца жизни. Иногда это даже более пошло и безвкусно, чем вся эта долбаная любовь.
