Когда охранник торопливо закрывал за ними двери, Он подумал, что когда-нибудь хотел бы послушать или сам прочитать в этом месте какую-нибудь лекцию.
Они вернулись в отель и на машине поехали к «дымящимся бассейнам изумрудного цвета». В тот день небо над Рейкьявиком было, к сожалению, затянуто темно-серыми тучами, так что об изумрудности бассейнов речи не шло. Но пара, поднимающегося, словно дым из трубы, над бассейнами с горячими источниками соленоватой воды, было действительно в избытке. Он помнит, что Милена не выпускала Его руку. В ней не было ничего от разговорчивой и радостной Милены, какой она была утром, — теперь она была молчалива, задумчива, меланхолична и даже печальна. То и дело прижималась к Нему. Совершенно без всякой на то причины.
Из отеля в аэропорт Он поехал вместе с пилотами и стюардессами на маленьком автобусе, который напомнил Ему российские маршрутки — они на таких ездили с Сесилькой в Петербурге. Милена не вышла из номера, чтобы попрощаться с ним. Она знала Его имя, нелюбимое ею, она видела Его наготу, она выслушала несколько Его рассказов о математике, она знала, что Он ученый и живет в Берлине. И больше ничего. Он не знал, много это или мало. Они не говорили о будущем. Не обменялись адресами, телефонами, визитками. Просто такие вот ни к чему не обязывающие несколько часов общения во время путешествия.
Ее противоречивость была такой обманчивой, что Он не осмеливался даже думать, почему она не попрощалась с ним. Он смотрел в окно маршрутки, желая как следует разглядеть придорожный залив, похожий на отрезанный только что острым ножом кусок белого кремового торта. Тот самый, на котором они с Миленой останавливались, когда она пошла в лес обнимать деревья. А потом Он массировал ее замерзшие стопы. Снег растаял. Все заливы по дороге были похожими — одинаково черными и для Него сегодня одинаково мрачными.
Во время полета из Далласа в Сан-Диего самолет попал в зону турбулентности. Он перестал читать и совершенно иррационально стал ждать, что Милена сейчас смело пойдет по проходу между сиденьями. Вспоминал ее слова: «Мне нужно было встать и походить по самолету. Чтобы не упасть в обморок от страха…» И вместо того чтобы бояться, Он скучал по ней.
Учеба в Сан-Диего была раздражающе скучной. Его опоздания никто не заметил, кроме улыбающихся блондиночек, раздающих «материалы конференции». Если бы Он вообще не появился, это тоже ничего бы не изменило. К тому же за все время, за все эти кажущиеся нескончаемыми часы в лекционном зале Он не узнал абсолютно ничего нового. Американцы, особенно из академического мира, убеждены в своей исключительности и уникальной мудрости. Кроме того, они считают, что если начнут говорить очень быстро с этим своим американским акцентом, то мало кто или вообще никто из с трудом понимающих язык азиатов или сконфуженных европейцев догадается, что они говорят глупости. Он же заметил это сразу. Первый раз Он этот механизм распознал давным-давно. В Нью-Йорке, где писал свою диссертацию.
Он расписался собственноручно, старательно в списке присутствующих. По сути, именно это и интересовало больше всего директора Его института в Берлине. Благодаря этой подписи Он стал как бы автоматически прошедшим курс «made in USA», а это было важно при подписании контрактов с фирмами из США и Канады. И именно это больше всего занимало совет директоров. Несколько тысяч долларов — в определенном смысле заработанные Им — за поездку с двумя пересадками на край света, за гостиницу и за неадекватный, слишком дорогой вступительный взнос, позволяющий Ему участвовать в этой бессмысленной учебе. И плюс еще то время, Его время, ведь Он мог бы в это время заниматься своими проектами в Берлине. И все за одну Его роспись. Но Он был благодарен судьбе за все это. Главным образом — за Милену…
В маленьком магазинчике на углу недалеко от «Мариотта», где проходил этот цирк и где Он ночевал, Он купил айпод. Не в силах заснуть — Его организм из-за разницы во времени спутал день с ночью — Он вышел погулять. Было около четырех часов утра, но улица перед отелем оживленно кипела. Многоэтажный «Мариотт», который организаторы выбрали для учебы, находился в знаменитом историческом районе Сан-Диего Гасламп-Квотер, в котором полно баров, ресторанов, ночных клубов, кинотеатров и маленьких театриков. Шумная ночная жизнь заканчивается здесь только с восходом солнца. Тем более в ноябре, когда даже ночью господствуют весенние температуры. Он заметил небольшой магазинчик с электроникой на витрине. Перед магазином на деревянных ступеньках сидел худой мужчина с тюрбаном на голове и крикливо зазывал покупателей. В этот момент Он почему-то вдруг подумал о Милене, операх и айподе. Ему удалось сторговать тридцать процентов от начальной цены. Продолжался торг, правда, тридцать минут, но времени у Него было достаточно. И Он бы не поручился, что веселый орущий араб-продавец не получил от этого торга даже большего удовольствия, чем Он сам.
С чувством сентиментальной ностальгии Он напомнил себе, что последний раз слушал музыку, идя с наушниками в ушах, еще в Гданьске. Вспомнил и то благоговение, с которым Он относился тогда к своему японскому кассетному плееру, купленному в «Певексе»
[44] за доллары — нелегальные и неприлично дорогие. Он тогда отдал все свои сбережения, заработанные репетиторством. Потому что со своей аспирантской стипедии в университете Он купить ничего не смог бы. Зарабатывал Он, как однажды выяснилось, меньше, чем болтливая пани Зофья, уборщица, которая по вечерам появлялась в Его кабинете. Как-то раз, в порыве сочувствия, что Он «все сидит и сидит по ночам тут, нет чтобы к жене пойти!», пани Зофья громко высказала предположение, что Он, наверно, должен же «хорошо зарабатывать, а вот у нее копеечная зарплата и муж с больной печенью». Из любопытства Он спросил, сколько зарабатывает пани Зофья. И с болью вынужден был признать, что социалистическая республика Польша действительно является страной рабочих и крестьян. По крайней мере когда дело касается вознаграждения за работу так называемой технической интеллигенции, к которым относились и ученые. Оказалось, что Он зарабатывает на треть меньше, чем пани Зофья!
Он и сегодня хранил этот плеер в одной из картонных коробок в Берлине. Вместе с коробкой кассет с музыкой, которую Он слушал тогда до умопомрачения. Pink Floyd, The Doors, Genesis, Yes, The Stranglers, Depeche Mode, а также Republika, Kult, TSA или Dezerter. Но не только и не столько музыкальные воспоминания имели для Него значение, когда Он думал об этом своем плеере. На самом деле гораздо большее, несравнимо большее значение имели для Него воспоминания о событии, которое полностью изменило Его жизнь.
Январское морозное утро понедельника в восемьдесят четвертом году.
Он бежит как сумасшедший к автобусной остановке, завидя приближающийся автобус. Он живет в съемной комнатке в многоэтажке на окраине Гданьска, в Бжежне. Его институт находится на другом конце города, на Вита Ствоша. Долгая дорога в переполненном автобусе. Шерстяная шапка, под ней в ушах наушники, Он слушает Чеховского из «Республики». Он бежит к остановке, спотыкается о сугроб и валится на женщину, которая тоже, как и Он, бежит на остановку. Оба падают. Плеер выпадает из кармана Его куртки, кассета выскальзывает и падает на мостовую. Головой Он ударяется о твердый мерзлый наст сугроба. Чувствует на губах кровь. Поднимает голову и видит зад отъезжающего автобуса, уничтожающего кассету. Встает, подает руку женщине, помогая ей подняться. Та молча отряхивается от белого снежного пуха. Она упала на мягкий свежий снег, который ночью выпал на газон около остановки. Она смотрит на Него со страхом, вынимает из сумки бумажные салфетки и стирает кровь с Его губ. Они начинают наперебой извиняться друг перед другом. Она упрямо повторяет, что это она перешла Ему дорогу. А Он — что Он слепой идиот и должен был ее пропустить, но поскользнулся и не успел. Салфетки, которые она прикладывает Ему к щеке и лбу, сразу становятся красными. Женщина вытаскивает из сумки зеркальце. Его левая щека выглядит так, слово по ней прошлись металлической щеткой, со лба над левой бровью течет широкая струйка крови. Она садится на то место, где упала, и прикладывает к лицу пригоршню свежего снега. Алые пятна на белом пуху выглядят довольно мрачно и пугающе. Из сугроба, в который Он упал, торчит острый угол ржавого забора, огораживающего газон. Об него Он и разбил себе лицо. Женщина склоняется над Ним и снегом накрывает царапину у Него на лбу. Через несколько минут кровь перестает течь. Он решает, что не поедет в институт — не будет Он с самого понедельника пугать студентов своим видом. Потому что ведь выглядит Он так, словно только что принял участие в драке с применением холодного оружия. Он встает и поднимает свой плеер. Вместе с женщиной ищет в снегу батарейки, которые выпали из плеера, проверяет, что плеер работает. Подходит к краю тротуара и с грустью смотрит на останки раздавленной кассеты.
