На следующий день Он стучит в дверь ее квартиры. В руках у Него букет белых роз для ее матери и литр водки для отца. После первой бутылки отец единолично устраивает их свадьбу. В Новом Сонче. Он звонит брату и просит того найти «заведение, такое, человек на сто, но чтобы приличное! Для культурных людей». На конец июня. На три дня. Патриция пытается ему что-то сказать, но отец не слушает. Мать Патриции в это время планирует ремонт квартиры. Самую большую комнату — молодым. Им с отцом и так много места в спальне. Когда Он говорит, что уже снял для них маленькую квартирку во Вжеще, наступает гробовая тишина. Патриция встает перед отцом и решительно говорит, что не хочет никакой свадьбы. Ни в Новом Сонче, ни вообще нигде. У них на это денег не хватит, а родителей они затруднять тоже не хотят. После венчания в Оливии они просто поедут на Хель. И баста.
Двадцать восьмого июня восемьдесят пятого года погода стоит великолепная. Вечером они, обнявшись, гуляют по пляжу на Хели. В ухе у каждого из них — наушник, плеер лежит в кармане Его рубашки, они слушают «Республику» и Чеховского. А два года спустя, в октябре восемьдесят седьмого, рождается их Сесилька.
Патриция до сих пор не знает, что на серебряном обручальном колечке, которое Он надел ей на палец на автобусной остановке в Бжежне, Он выгравировал номер, что она прочла с лупой на останках погибшей под колесами автобуса кассеты. Он ей никогда об этом не рассказывал. А сам Он помнит этот номер и сейчас. Одиннадцать цифр, которые Он самыми разными способами складывал, вычитал, множил и делил между собой, растягивал и перемешивал. Как математик. Он хотел найти в их арифметике какой-то шифр, какой-то таинственный намек на неслучайность их встречи. Пока не нашел. Но уверен и сейчас, что шифр там какой-то кроется. Даже если его не удастся разгадать. Случайные встречи ведь вовсе не случайны. Но это понимаешь только спустя годы…
В отеле Он подключился на своем компьютере к «Айтьюнс» и купил записи всех опер, о которых говорила в Рейкьявике Милена. Большинство Он мог скопировать бесплатно, у пиратов. Но Он брезговал. Не мог понять людей, которые слушают, смотрят или читают украденные у кого-то мысли, композиции, образы — и не чувствуют при этом себя как паршивые воры, которые выходят из супермаркета с покупками, за которые не заплатили. Большая часть Его работы была связана с электронной записью программ, которые Он спроектировал, закодировал и реализовал. Так же, как те тщательно вырезанные из дерева фигурки, которые продают горцы на Крупувки в Закопане. Он не мог себе представить, что какой-нибуль горец позволил бы кому-то украсть свою работу, не попытавшись надавать вору по морде.
Он провел два дня учебы в наушниках. И именно это и запомнил в основном из этой «учебы». Россини, Моцарт, Верди, Пуччини, Вагнер, Чайковский, Венявский, Бизе, Шимановский, Монюшко. На доске писали какие-то уравнения, а Он в это время слушал арии. И иногда находил, к своему удивлению, удивительные сходства между ними. Гармония, порядок — и тотальный хаос одновременно. Ноты — ведь тоже способ записи информации. Как и математические символы, такие как интеграл, сумма, разница, вектор или тензор.
Из Сан-Диего Он вылетел с почти двухчасовым опозданием. Они ждали вылета в душном, некондиционируемом самолете, ждали, пока службы аэропорта выгрузят багаж трех пассажиров, которые сдали чемоданы, взяли багажные квитанции, но на посадку так и не явились. Его всегда интересовало, что скрывается за такими вот странными случаями. Что же такое должно было случиться в аэропорту, чтобы кто-то решил не отправляться в полет буквально в последний момент? И ведь это не был какой-то короткий перелет из, скажем, Варшавы в Краков. Чтобы попасть из Сан-Диего в Нью Йорк, надо перелететь через огромный континент. Его и тогда этот вопрос очень занимал. Сегодня, много лет спустя, Он уже мог бы найти много объяснений этому — для многих маловероятных. Например, неожиданный прилив страсти, которому невозможно сопротивляться. Как тот, который случился у Него и Эвы на маленьком аэродроме в Жешуве однажды утром. Если бы Эва вытолкнула Его из туалета для инвалидов на десять минут позже — Его багаж вот так же выгружали бы из люков самолета, летящего в Берлин. А большинство пассажиров были бы в бешенстве.
Во время полета из Нью-Йорка в Рейкьявик Он уже был сыт операми по горло. Начал скучать по тишине. Так же, как уже скучал по своей постели в Берлине, по вкусу горохового супа и ржаного хлеба в польской забегаловке на углу рядом с Его офисом, по своему компьютеру в двух метрах от постели, по утренней чашке кофе и чтению с экрана «Газеты выборча», по знакомому запаху своей ванной. По привычной и безопасной нормальной обыденности. Хватит с Него отелей, чужих постелей, залов ожидания в аэропорту, перекусов на ходу в барах, ощупывающих Его потных охранников на контроле, хватит взлетов и посадок, приклеенных, словно пластырем, улыбок на лицах стюардесс, вина в пластиковых стаканчиках. Он хотел домой. В свой дой. И как можно скорее.
Пересадка в Рейкьявике была быстрой. Самолет Icelandair в Берлин вылетел из Нью-Йорка с опозданием, потому что ожидал нескольких пассажиров из Сан-Диего. Он обрадовался, когда перед посадкой в Кеблавике объявили, что пассажиры, летящие в Берлин, могут остаться в самолете и не ехать до терминала на автобусе. В самолете выключили моторы, наступила тишина. Лампы погасли. Даже младенец, которого на протяжении всего полета безуспешно пыталась успокоить измученная и раздраженная мать, внезапно затих. В Его ряду освободились два места. Он приподнялся на локтях, снял ботинки и, улегшись с поджатыми ногами, немедленно заснул.
Перед взлетом Его разбудила стюардесса.
— Пристегните, пожалуйста, ремень, мы взлетаем, а потом можете дальше спать, — сказала она, улыбаясь.
— Эти два места до Берлина останутся пустыми. Я принесла вам одеяло, — добавила она и положила рядом с Ним синий плед в пластиковом пакете.
— Вас разбудить на перекус? — спросила она.
Он испуганно вскочил. В первую секунду Он не мог понять, где находится. Смотрел в улыбающиеся глаза стюардессы и молчал, сидя абсолютно неподвижно и только моргая растерянно. Она наклонилась, пристегнула Ему ремень и молча отошла.
Стюардесса оставила после себя в воздухе легкий запах духов. Он помнил его. Деликатный, легкий, невинно-девичий, узнаваемый сразу: «Хлое». Бергамот, смешанный с доминирующей ноткой аромата розы. Светло-золотистая жидкость в красивом хрустальном флаконе и серебристой пробкой. Перевязанном светло-коричневой ленточкой. Он хранит несколько таких ленточек до сих пор…
Его комната в общежитии в Познани с самого первого появления там Дарьи пахла «Хлое». Однажды Он дал продавщице себя уговорить и купил в берлинском магазине парфюмерии эти духи. Ему действительно понравился этот исключительно элегантный флакон с характерной ленточкой. Он не слушал цветистую, заученную наизусть и выдаваемую каждому покупателю речь продавщицы о «неповторимой магии этого аромата». Он знал, что в Познани будет отмечать с Дарьей день ее рождения. В полночь Он освободился из ее объятий, встал с постели, зажег свечу, плавающую в наполненной водой тарелке, которую украл в столовой, и разбудил Дарью поцелуем. Прижавшись головой к ее животу, поздравил ее с днем рождения. Она погладила Его по голове. И с той ночи Дарья пахла «Хлое». Всегда. Возвращаясь вечером с лекций, Он точно знал, была ли она за дверью Его комнаты в общежитии. Он узнавал по запаху. И когда возвращался в Берлин — запах духов витал в Его квартире еще несколько дней. Он оставался на Его рубашках, на пиджаке, на штанах и белье. Однажды, вернувшись из Познани, Он нашел на дне чемодана ее кружевной, разорванный Им лифчик. К бретельке лифчика она булавкой прикрепила ленточку с флакона, который Он ей подарил. Уже много позже, когда Дарья стала для Него только воспоминанием, накануне ее дня рождения Он получил по почте небольшой белый конверт. Там лежали стянутые ее резинкой для волос ленточки с флаконов «Хлое». Запахи тоже способны вызывать угрызения совести. И стыд…
