Задумавшись, Он сидел, прислонившись головой к холодному запотевшему стеклу, и смотрел на исчезающие мигающие огоньки Рейкьявика. Взял свою сумку и вытащил оттуда ежедневник. Прилетает Он в воскресенье. Около десяти. В понедельник у Него всего три встречи. Вечером они договорились созвониться с Сесилькой. В свободное время Он напишет нужные документы. Визит к Лоренцо отменит. Сердце вроде работает нормально. Вечером поработает над сбоем в алгоритме программы для той фирмы из Юлиха. Если Людмила в понедельник будет в институте — пригласит ее на обед в свою квартиру. Ему нравится Людмила. Очень. Это единственный человек в их фирме, который не говорит с Ним о проектах, помнит о Его дне рождения и получает от Него цветы к Восьмому марта. И она единственная, кто бывает в Его квартире и оставляет дверь ванной открытой, когда принимает душ. Когда есть желание секса. А оно почти всегда есть. Людмила не придет к Нему мыться вечером — значит, ужин с Людмилой в расчет не идет. Это из-за ее семейной жизни. Нельзя сказать, что это доставляет Ему какие-то особенные неудобства. Хотя иногда Ему хотелось бы уснуть рядом с ней. На пальце правой руки у Людмилы поблескивает широкое обручальное кольцо. Похожее на медное. Без сомнения, из русского золота. Он это точно знает, потому что сам студентом привез контрабандой такие колечки, возвращаясь из поездки по обмену из Самарканда. Он никогда не спрашивал, кто ей это колечко на палец надел. Не то чтобы Его это совсем не интересовало. Интересовало. И сильно. Но Он решил, что не будет спрашивать. Для сохранения однозначности их отношений.
Людмила никогда в Самарканде не была. Ни тогда, когда этот город был советским, ни теперь, когда он стал узбекским. У нее, как она однажды сказала, «врожденная аллергия на Восток в мозгу, теле и душе». Она даже Восточный Берлин избегает по возможности. Родилась она в советском Ростове-на-Дону. Ее отец был советским геологом. Советским профессором из советской Академии наук. С несколькими советскими орденами. Впахивал, как стахановец. И жил в советской коммуналке. Одна комната плюс кухня без окна. С советским барахлом в облезлом советском коридоре. Он помнит ее иронию и злость, когда она громко и четко произносила это слово — «советский». В восемьдесят первом году ее отца перевели из Ростова во Львов. Поселили в еще более тесную коммуналку. Там она и родилась. Кто-то что-то проворонил в органах — и ее отец получил загранпаспорт и поехал с матерью и с ней, тогда еще в пеленках, на какой-то геологический конгресс в Росток. Вот только в Росток они так и не попали. На вокзале на восточноберлинской Фридрихштрассе их встретил немецкий профессор из Тюбингена, хороший друг отца, и переправил их в Западный Берлин. Отец никогда ей не рассказывал, каким чудом профессору это удалось, и мать тоже не рассказывала. Скорей всего, сама не знала. Когда Людмилу спрашивали, откуда она родом, она отвечала, что с Украины. Из Львова. Потому что это правда. Когда-нибудь она наберется смелости и поедет туда. Так она говорит. Правда, она так говорит уже очень давно — сколько Он ее знает…
Он записал в ежедневник, что нужно подсчитать расходы на поездку в Сан-Диего. Включая книги, которые Он купил для университета и которые лежали на дне чемодана. Уже не раз случалось, что Он забывал, а их обычно по-немецки скрупулезная бухгалтерия в таких случаях вдруг начинала страдать внезапной амнезией. Он укрылся пледом и попытался заснуть. И вдруг почувствовал какую-то странную тяжесть на бедрах. Открыл глаза.
— О чем задумался, Поляк? — спросила она.
Он невольно сжал кулаки. Собрался, чтобы ни словом, ни жестом не выдать случайно своего изумления. А тем более — радости. Медленно повернул голову.
— О Львове, — ответил Он, стараясь, чтобы голос звучал как можно более обыденно и даже скучно.
Оба должны были понимать, что участвуют в какой-то дружеской игре. Через три дня появиться вдруг рядом с ним в самолете и начать разговор так, будто именно на этом самом месте она его и закончила. Без всяких эмоций. Без приветствия, без объяснения. Просто вот так сесть рядом с ним, как будто она просто отошла ненадолго от стола и вернулась через пять минут. Он понимал, что эта идущая от Милены спокойная прохлада, это подчеркнутое равнодушие являются некоей стратегией. Он только не понимал, в какую игру она играет и что в этой игре можно выиграть. Он решил, что подыграет ей. По крайней мере — на какое-то время. Он хорошо помнил период, когда Его семейная жизнь медленно, но верно двигалась к своему концу. Она вот так же в какой-то момент, в состоянии полной уверенности, что ей не удастся Его изменить, решила спрятаться под толстой скорлупой равнодушия. И показывалась из этой скорлупы только иногда, на короткие моменты, своей заинтересованностью, чуткостью, иногда близостью пробуждая в Нем надежду, что все наладится в их отношениях и будет, как было когда-то. В том числе в постели. Он тогда решал, что изменится — и даже менялся, возвращался вовремя к ужину домой, ходил гулять с Сесилькой, проводил дома выходные. Но хватало Его ненадолго — и тогда разочарованная Патриция поспешно возвращалась в свою скорлупу.
— Просто о Львове? Или о чем-то конкретном во Львове? — спросила она с недоверием.
— Ну, вообще я думал о сексе с красивой украинкой, которая родилась во Львове, — ответил Он спокойно.
— Ах так? — Теперь в ее голосе звучало удивление.
— Наверно, это были приятные мысли, да? Женщины оттуда очень яркие. Моя бабушка, та, о которой я тебе рассказывала на стоянке у леса, была самой красивой женщиной, какую я когда-либо встречала. И к тому же очень романтичной. Это она убедила моего отца дать мне имя Милена. Мама была не согласна, поэтому в рамках компромисса у меня есть еще второе имя. А первым меня никто и не называл. Бабушка очень много читала. После смерти деда — еще больше. Я ее без книги не помню. Как-то она прочитала «Письма к Милене» Франца Кафки. Два года несчастный безответно влюбленный гений писал молодой чешке и к тому же замужней даме, Милене Есенской. Вот в ее честь меня и назвали. Бабушка была крайне романтична. Очень любила в одиночестве предаваться печали и тоске…
— А вот о ее сексуальных отношениях с дедушкой я знаю мало, — сказала она после минутной паузы. — Я была слишком юная и робкая, чтобы спрашивать. А потом, когда подросла, бабушки уже не стало.
— Что, украинки делают это как-то по-другому? — вдруг осведомилась она.
Он слишком долго молчал, раздумывая над ответом, и она спросила:
— А почему ты со мной не попрощался, Поляк? Ведь мужчина должен попрощаться, когда уходит. Ты разве не знаешь? Я тебя ждала. А ты просто взял и уехал. Как какой-то плохо воспитанный коммивояжер. Это ты некрасиво поступил. Так я думала сначала. А потом мне в голову пришло, что, может быть, ты не смог, что у тебя времени не было, потому что тебе перенесли вылет или что-нибудь в этом роде. Я стояла у окна, за занавеской в своем номере и увидела, как ты уезжаешь в этом смешном автобусике со всем экипажем летчиков и стюардесс. И это меня прямо убедило, что что-то в этом роде вполне могло произойти. Поэтому я тебя быстро простила.
— Я решила, что должна дать тебе шанс попрощаться со мной в Берлине. И не поехала в Нью-Йорк. Откровенно говоря, хотя это длинная и очень запутанная история, мне туда и не надо было уже, — добавила она тихо и замолчала.
