– Оставайся в доме Юн Шату, – произнес голос. – Здесь ты будешь иметь пищу и кров, пока не окрепнешь достаточно, чтобы обеспечивать себя сам. Гашиш ты больше не получишь, да он тебе и не нужен. А теперь ступай!
Не помня себя, я последовал за Хассимом обратно через скрытую дверь, вниз по ступеням, по темному коридору и вверх, через люк, который привел нас в Храм Грез.
Когда мы вышли из задней комнаты в главную, где сидели грезящие, я с любопытством повернулся к чернокожему.
– Хозяин… Хозяин чего? Жизни?
Хассим рассмеялся, злобно и язвительно.
– Хозяин Судьбы!
4. Паук и муха
То Дверь была – к ней Ключ мне не найти;
То Полог был – не видно там ни зги!
[80]
Омар Хайям
Я сидел на подушках Юн Шату и размышлял, сам дивясь новой, непривычной для меня ясности ума. Да и все прочие мои чувства казались мне теперь новыми и непривычными. Я чувствовал себя так, будто проснулся после чудовищно долгого сна, и, пусть мои мысли еще путались, мое ощущение было таково, словно паутину, долгое время сковывавшую их, теперь, по крайней мере, отчасти, смахнули прочь.
Проведя рукой по лбу, я заметил в ней дрожь. Я был слаб, меня трясло от голода и хотелось не гашиша, но простой еды. Что за отвар я выпил в той таинственной комнате? И почему «Хозяин» выбрал для этого возвращения меня – именно меня из всех бедолаг в притоне Юн Шату?
И кто он такой, этот Хозяин? Почему-то это имя казалось мне смутно знакомым – я напрягся, пытаясь вспомнить. Да, я слышал его, лежа в полузабытьи то ли на койке, то ли на полу, – и тогда его шептал то ли Юн Шату, то ли Хассим, то ли Юссеф Али, мавр, в какой-то тихой беседе, и оно смешивалось с другими словами, которых я не понимал. Значит, выходило, хозяином Храма Грез был не Юн Шату?
Я, как и остальные наркоманы, полагал, что сморщенный китаец удерживал неоспоримую власть над этим тусклым королевством, а Хассим и Юссеф Али ему прислуживали. И четыре китайских мальчика, что жгли опиум вместе с Юн Шату, афганцем Яр-ханом, гаитянцем Сантьяго и Ганра Скингхом, сикхом-отступником, – все они, как мы считали, состояли на жалованье у Юн Шату и были связаны с опиумным властелином не то из жажды золота, не то из страха.
Ведь Юн Шату имел влияние в Китайском квартале Лондона и, насколько до меня доходили слухи, его щупальца тянулись и через моря, в высшие общества, где обретались могущественные и загадочные люди. Был ли то Юн Шату за лакированной ширмой? Нет – я помнил голос китайца и к тому же видел, как он слонялся перед Храмом, когда я только вышел через заднюю дверь.
Затем мне явилась иная мысль. Часто, лежа в полузабытьи поздней ночью или в начале рассвета, я видел, как в Храм прокрадывались мужчины и женщины, чьи платья и осанка странным образом представлялись мне несочетаемыми с этим местом. Высокие, статные мужчины, зачастую в вечерних костюмах, со шляпами, сдвинутыми к самым бровям, и светские дамы, скрытые вуалями, в шелках и мехах. Они появлялись не парами, но всегда по отдельности и, пряча свои лица, спешили к задней двери, куда входили и откуда затем, спустя несколько часов, выходили.
Поскольку я знал, что страсть к наркотикам порой овладевает и высокопоставленными особами, я никогда об этом особенно не задумывался, полагая, что это были богатые мужчины и женщины из высшего общества, павшие жертвами своих слабостей, и что где-то в глубине здания находилось специальное помещение для людей такого ранга. Но сейчас мне стало любопытно – ведь бывало, что эти люди не задерживались там более пары минут: всегда ли они приходили сюда лишь за опиумом или тоже проходили по тому чудно́му коридору и беседовали с Тем, кто скрывался за ширмой.
Затем мой разум увлекла мысль, что эти люди ходили к большому специалисту, чтобы найти спасение от пагубной привычки. Но мне представлялось странным, что такой специалист избрал бы местом приема притон вроде этого, – как и то, что владелец заведения позволил бы ему заниматься здесь своей практикой.
Вскоре от таких непривычно напряженных размышлений у меня разболелась голова, и я, бросив эти мысли, крикнул, чтобы мне принесли поесть. Юссеф Али вошел ко мне с подносом, проявив удивительную быстроту. И даже более того – уходя, он попрощался по восточной традиции, оставив меня далее размышлять о моем странном положении в Храме Грез.
Я поел, рассуждая над тем, чего хотел от меня Тот, что за ширмой. При этом я ни на миг не допускал мысли, что его действия были обусловлены теми же причинами, на которые он сам ссылался: жизнь на дне общества научила меня, что никто из ее обитателей не имеет склонности к филантропии. И та таинственная комната явно относилась к этому дну, даже несмотря на всю свою сложную и дивную природу. Но где же она могла быть расположена? Как далеко я проследовал по тому коридору? Я лишь пожимал плечами, думая, не было ли все это просто моим сном, навеянным гашишем, но затем мой взгляд упал на руку – и изображенного на ней скорпиона.
– Собрать весь экипаж! – бубнил моряк со своей койки. – Весь экипаж!
Подробный рассказ о том, что происходило со мной в следующие несколько дней, навеял бы скуку на всякого, кто не вкушал ужасного рабства наркотической страсти. Я все ждал, когда желание овладеет мною вновь, – ждал с насмешливой безнадежностью. Весь день и всю ночь, а затем еще день – и наконец, мой колеблющийся разум постигло чудо. Вопреки всем ученым теориям, ожиданиям и здравому смыслу желание покинуло меня столь же внезапно и окончательно, как если бы было просто дурным сном!
Поначалу я не мог доверять своим чувствам, но решил, что все еще находился в тисках наркотического кошмара. Но они были верны! С тех пор, как я испил из чаши в таинственной комнате, я не ощущал ни малейшего желания принять той дряни, что прежде была для меня самой жизнью. В этом, смутно чувствовал я, было что-то нечестивое и явно противоречащее всем законам природы. Если жуткое существо за ширмой открыло тайну избавления от страшной власти гашиша, то какие еще чудовищные тайны были ему ведомы, и какой была его немыслимая власть? В мой мозг змеей заползли мысли о том, что оно таило в себе некое зло.
И я оставался в доме Юн Шату, валяясь на койке или на подушках, разбросанных по полу, где наедался и напивался, но теперь я вновь становился нормальным человеком, а обстановка уже казалась мне самой что ни на есть возмутительной, и вид несчастных, скрючившихся в своих грезах, неприятно напоминал мне о состоянии, в котором я недавно находился сам, и это вызывало у меня отталкивающее, тошнотворное чувство.
И вот в один из дней, когда никто за мной не следил, я встал и вышел на улицу, чтобы пройтись к набережной. Воздух, хоть и пахнущий дымом и нечистотами, наполнил мои легкие странной свежестью и поднял во мне прилив новой энергии, позволив вновь почувствовать в себе силы. Я ощутил новый интерес к звукам, что доносились со стороны порта, где трудились рабочие, а вид разгружаемого судна в одной из верфей и вовсе взволновал меня. Но длилось это недолго, и вскоре я понял, что уже сам поднимаю, перемещаю и загружаю… И несмотря на то, что по лбу у меня струился пот, а руки и ноги тряслись от напряжения, я ликовал от самой мысли, что наконец могу трудиться и зарабатывать себе на жизнь, какой бы грязной и презренной эта работа ни была. Когда я вернулся вечером к двери Юн Шату – до смерти уставший, но вновь чувствующий себя человеком, – меня встретил Хассим.
