У Конрада наконец появился интерес к чему-то помимо его чертовых жуков. Говорил он немного, насекомых ловил без прежнего запала. Целыми днями словно бы к чему-то прислушивался, а когда по джунглям прокатывались певучие низкие ноты, Конрад делал стойку, как охотничий пес, который взял след, и у него появлялся странный для цивилизованного профессора взгляд. Ей-богу, забавно было следить, как первобытная древность пробирается в душу хладнокровного ученого и будит горячий ток жизни! Конрад нашел для себя кое-что свежее и необычное – то, что не могла объяснить его новомодная бесстрастная психология.
Мы поддались безумству поиска – таков удел белого человека: вечно-то нас любопытство заводит в ад. Однажды утром, едва забрезжил свет, наш лагерь был захвачен. Без боя. На нас навалились скопом и взяли числом. Подкрались, как видно, с разных сторон и окружили: я вдруг обнаружил, что лагерь полон людей причудливой внешности и к моему горлу приставлены полдюжины копий. Сдаваться без единого выстрела мне поперек сердца, но все было кончено, и я проклял себя за то, что потерял бдительность. Каждодневный дьявольский звон с юга не мог принести ничего хорошего.
Тех, кто напал, было не меньше сотни, и когда я стал их разглядывать, меня прошиб озноб. И не чернокожие, и не арабы. Поджарые, среднего роста, со смугловатой светло-желтой кожей, темноглазые, большеносые. Без бород, бритоголовые. Были они одеты в нечто вроде туник, подпоясаны широкими кожаными ремнями, обуты в сандалии. На головах имели несуразные на вид островерхие железные шлемы, которые лицо оставляли открытым, а сзади и по бокам спускались почти до плеч. У воинов были большие щиты почти квадратной формы, с металлической оковкой, и оружие – копья с узкими лезвиями, необычно сработанные луки со стрелами и короткие прямые мечи, каких я нигде не видел ни до, ни после.
Меня и Конрада связали по рукам и ногам, а Селима убили на месте – он лягался и вопил, но его все равно зарезали, как свинью. Тошнотворное зрелище – Конраду стало дурно, да и я наверняка не избежал бледности. Затем пленители обступили нас и копьями принудили идти в прежнем направлении, только руки у нас теперь были связаны за спиной. Нашу скудную кладь воины не бросили, но манерой обращаться с огнестрельным оружием навели на мысль, что с ним незнакомы. Они общались между собой без слов, и завязать разговор мне не удалось ни на одном наречии – ответом стал лишь укол копьем. Их молчание было не столько странным, сколько страшным. Не отпускало чувство, что нас похитили привидения.
Я все не мог взять в толк, кто они такие. От них веяло Востоком, но Востоком для меня непривычным – понимаете? И Африка – частью Восток, да не в этом суть. Африканского я в них видел не больше, чем китайского. Как бы объяснить? Скажу вот как: Токио – восточный город в той же мере, что и Пекин, но Пекин – символ иной, более старшей эпохи Востока, а уж Варанаси
[43] знаменует собой времена совсем давние. Те, кто взял нас в плен, принадлежали Востоку, которого я не знал, – тому Востоку, что древнее Персии, древнее Ассирии, древнее Вавилона! Не заметить было невозможно. Бездна Времени, которую они собой олицетворяли, ужаснула меня, и вместе с тем, заворожила. Под готическими сводами вековых джунглей, когда в спину тычут копья безмолвных восточных людей, чей народ предан забвению бог знает сколько поколений назад, фантазию не сдержать. Я был почти уверен, что этих ребят нет, что они призраки воинов, которые мертвы уже тысячи лет!
Деревья стали редеть, мы вышли к подножию склона. Подъем на него привел в итоге к обрыву, и вид оттуда заставил нас ахнуть. Широкая долина, со всех сторон – высокие кручи, и лишь кое-где среди них узкие каньоны: их прорезали речушки, что питают крупное озеро в центре долины. Посреди озера мы увидели остров, на острове – храм, а на дальнем берегу озера – город! Нет-нет, не туземную деревню из ила и тростника. Было ясно, что там какой-то камень желтовато-бурого цвета.
За стеной укреплений обнаружились квадраты домов с плоскими крышами, кое-где вроде бы в три-четыре этажа. Оказалось, что возделаны все земли вокруг озера: зеленели и колосились поля, для орошения которых были прорыты каналы. Система ирригации меня впечатлила. Но больше всего поразил храм на острове.
Захватило дух, я глазам не верил. Самая настоящая Вавилонская башня! Пусть не такая огромная, как могло быть, но ярусов десяти высотой, и картины не лгут: она мрачная, грандиозная и будит смутное чувство, что вокруг нее сгустилось зло.
Мы еще стояли там, когда в каменной громаде раздался знакомый гулкий звон – теперь близкий и ясный, – прокатился над озером и наполнил собой воздух, от дрожания которого словно бы закачались сами скалы. Я глянул украдкой на Конрада: его ошеломило. Он из ученых того типа, у которых все на свете учтено, подписано и разложено по полочкам. Ей-богу, стоит им столкнуться с чем-то парадоксальным, необъяснимым, небывалым, и оторопь берет их сильнее, чем таких простаков, как мы с вами, ведь у нас готовой мерки нет почти ни для чего.
После спуска по ступеням, что высечены прямо в скале, нас погнали через орошаемые поля, мимо бритоголовых мужчин и темноглазых женщин, которые при виде чужаков забывали о работе. Возле больших, окованных железом ворот наших конвоиров окликнули несколько воинов в такой же экипировке, но переговоры не затянулись, и мы вошли в город. Самый обычный восточный город: мужчины, женщины и дети снуют туда-сюда, бранятся, покупают, продают… Но везде и всюду – отпечаток чуждости, седой древности. Архитектура меня озадачила не меньше, чем язык. При взгляде на приземистые квадратные здания вспоминались только хибары какой-то низкой касты, которые до сих пор строятся в долине Евфрата мешаниной народов Месопотамии. Будь архитектура того странного африканского города в упадке, стояли бы и там такие же хибары.
Пока нас гнали по улицам к самому большому в городе зданию, выяснилось, что дома и городские стены сложены вовсе не из камня, а из кирпича. Нас привели в огромный колонный зал, перед которым замерли ряды безмолвных воинов, и мы оказались возле трона, что занял возвышение, на чьих широких ступенях нежились девушки в одеждах из страусиных перьев. За троном и по бокам от него стояли стражи с оружием, рядом находился писец, а на троне сидел единственный длинноволосый мужчина этого фантастического города – сущий дьявол с угрюмым взглядом. Черная борода, нечто вроде короны на голове и лицо, надменнее и жестче которого я в жизни не видел. По сравнению с ним арабский шейх и турецкий султан – лишь ягнятки. Примерно так художники видят Валтасара и фараонов: царь, который больше чем царь и в собственном понимании, и в глазах своего народа – не просто правитель, а разом царь, верховный жрец и бог.
Наши конвоиры поспешили упасть на циновки перед ним и били головами в пол, пока монарх не обратился со скукой к писцу, чтобы тот дал им знак подняться. Они встали, главный залопотал что-то правителю, писец застрочил, как безумец, на глиняной табличке, и лишь мы с Конрадом стояли парой туповатых ротозеев и силились вникнуть, что к чему. Одно слово повторялось вновь и вновь, и всякий раз при этом указывали на нас. Звучало похоже на «аккадцы», и меня аж замутило при мысли о том, что кроется за этим словом. Чушь полная – но она объясняла все!
