Мы бросали кости, хлестали текилу, я надрался под завязку, пора было в путь, но Джоэл вытянул у меня все деньги – кажется, пять долларов семьдесят пять центов. Я разозлился и решил, что еще один глоток, а потом сажусь на лошадь и уезжаю. Ответ, что бутылка пуста, меня не устроил – доставай другую, и все тут. Но Джоэл сказал, что у него больше нет, и тут я совсем рассвирепел, а так как был изрядно пьян, начал костерить его почем зря. Джезебел распахнула дверь хижины и стала меня выгонять, но я заявил, что человек я свободный, белый, двадцать один год есть, и такие ушлые квартеронки мне по нраву, так что пусть ходит с оглядкой.
Джоэл крикнул со злобой, что текила у него еще осталась, но он не нальет мне, даже если я буду подыхать от жажды. Тут уж я не стерпел и говорю: «Черт побери, ты меня подпоил, пилеными своими костями обобрал до нитки, да еще и оскорбляешь? Видел я, как ниггеров отправляли в петлю и за меньшее!»
Он в ответ: «Ты ел мое мясо, глушил мою выпивку, а после говоришь, что я держу пиленые игральные кости? Да ни один белый такого себе не позволит! Я ведь тоже парень не промах, учти это».
Я говорю: «Будь проклята черная твоя душа, я размажу тебя по всей этой лачуге».
«Никого ты не размажешь, белый», – отвечает он, хватает нож, которым резал мясо, и бежит ко мне.
В общем, вытащил я револьвер и всадил ему две пули в живот. Он упал, и я выстрелил в него еще раз – в голову.
Тут с криками и проклятиями выскочила Джезебел, в руках у нее был старинный дульнозарядный мушкет. Квартеронка направила его на меня, спустила курок, но взрыв капсюля не воспламенил порох, и я заорал, чтобы она убиралась, иначе убью. Так ведь нет, подбежала и замахнулась мушкетом, как дубиной. Пришлось уклоняться. Удар пришелся вскользь и ободрал мне кожу на голове, мой револьвер ткнулся в грудь Джезебел, и я дернул спусковой крючок. Выстрел заставил ее отступить на несколько шагов, она закачалась и упала на пол. Рука была прижата к груди, и кровь бежала между пальцев.
Я подошел к ней, как был, с револьвером в руке, и начал ругательски ее ругать, а она подняла взгляд и сказала:
– Ты убил Джоэла и убил меня, но видит бог, недолго тебе этим хвастаться. Проклинаю тебя большой змеей, черной трясиной и белым петухом. Не пройдет и года, как ты будешь клеймить коров у дьявола в аду. Вот увидишь, когда пробьет час, я приду за тобой.
Затем у нее изо рта хлынула кровь, тело обмякло, и стало ясно, что квартеронка мертва. Я испугался, вмиг протрезвел, вскочил на лошадь и ускакал. Никто меня не видел, а парням я назавтра сказал, что ссадину на голове мне оставила ветка, когда я проезжал под деревом. В смерти тех двоих меня не заподозрили, да и тебе бы я не стал говорить, если бы не знал, что жить мне осталось недолго.
Проклятие преследует меня, и увильнуть невозможно. Пока шел перегон, все время было чувство, что за мной охотятся. Однажды поутру, когда мы еще не добрались и до Ред-Ривер, я нашел в своем сапоге гремучую змею, так что с тех пор перед сном не разуваюсь. При переправе через Канейдиан
[56] был небольшой паводок, я вел стадо, и вдруг ни с того ни с сего оно закружилось на месте и зажало меня, как в тисках. Лошадь моя утонула, с ней бы сгинул и я, если бы не Стив Кирби, который заарканил меня и вытащил из кольца шалых быков. Потом одной ночью кто-то чистил «бизонье ружье»
[57], оно выстрелило в его руках и продырявило мою шляпу. Парни уже вовсю шутили, что я, мол, ходячее несчастье.
А на другом берегу Канейдиана, когда стояла самая погожая на моей памяти ночь, скот в панике разбежался. Я как раз объезжал стадо и не заметил ничего, что могло бы напугать животных, но один из ребят сказал, что перед тем, как возник переполох, в тополиной роще раздался низкий протяжный вой и замерцал странный синий свет. Что бы там ни было, быки рванули так быстро и внезапно, что чуть не задавили меня, и пришлось скакать во весь опор. Они неслись и позади, и с обоих боков, и оставили бы от меня мокрое место, если бы лошадь подо мной не была самой резвой из всех, что выращены в Южном Техасе.
В общем, в конце концов я от них оторвался, и весь следующий день мы собирали скот по оврагам. Тогда-то и погиб Джо Ричардс. Мы с ним были между оврагами, гнали нескольких быков, и неожиданно, даже не знаю, почему, моя лошадь ужасно заржала, встала на дыбы и опрокинулась на спину вместе со мной. Едва я спрыгнул, чтобы не стать кровавым месивом, как взревел и пошел на меня старый крупный бык.
Деревьев поблизости не было, лишь кусты, и я потянулся за револьвером, но курок зацепился за пояс, и вытащить оружие никак не получалось. Когда бешеный бык был от меня едва ли в десяти прыжках, его заарканил Джо Ричардс, после чего жеребец-малолеток под ним стал заваливаться. Джо пытался вывернуться в падении, но угодил шпорой под заднюю подпругу, и через мгновение бык воткнул в него рога. Страшное зрелище.
Мне все же удалось достать револьвер и застрелить быка, но Джо не выжил. Тело было жутко растерзано. Мы похоронили его там же, на месте гибели, и поставили деревянный крест, а Джон Элстон своим ножом Боуи
[58] вырезал имя и дату смерти.
После этого ребята бросили шутить про ходячее несчастье. Со мной почти прекратили разговаривать, и я замкнулся в себе, хотя, бог свидетель, никакой вины за собой не чувствую.
Мы прибыли в Додж-Сити и продали быков. А вчера ночью мне приснилась Джезебел – я видел ее так же ясно, как вижу сейчас револьвер на бедре. Она улыбнулась, будто сам дьявол, и что-то произнесла, а потом указала на меня, и я вроде бы понял, что это значит.
Билл, мы с тобой больше не увидимся. Я покойник. Как именно умру – не знаю, но до рассвета вряд ли протяну. Так что пишу тебе письмо, чтобы рассказать о том, что со мной стало, и о том, что я был дурак дураком, – впрочем, человек, похоже, обречен блуждать в потемках, и никаких изведанных путей не существует.
Но кто бы ко мне ни явился, я буду стоять во весь рост и с револьвером в руке. Ни перед кем из живых я не склонялся, не сделаю этого и перед мертвыми. Кто бы ни пришел, я готов к бою. Низ кобуры привязан к ноге, револьвер чищу и смазываю каждый день. Временами кажется, Билл, что я схожу с ума, но это, как и сон, наверняка из-за слишком частых мыслей о Джезебел. Знаешь, я ведь пустил на тряпки твою старую рубашку – помнишь, ты на прошлое Рождество купил в Сан-Антонио рубашку в черно-белую клетку? – и когда я чищу этими тряпками револьвер, порой мерещится, что они не черно-белые. Они выглядят красно-зелеными, в точности как то платье, что было на Джезебел, когда я убил ее.
