Сев на край набережной и свесив ноги с парапета, я задумчиво закурила, глубоко затягиваясь вкуснейшим табаком. Может, я старею, но все то, чего я когда-то хотела: безопасность, уверенность в завтрашнем дне, анонимность, — сейчас казалось мне совершенно не стоящим усилий. Каналы изящно струились между высокими и узкими старинными домами, словно расплавленный денежный поток. В венах флегматичного, сдержанного Амстердама течет все богатство известного нам мира. Я подумала о картинах, висящих в музее на другом конце города, об огромном количестве вещей: тарелки и веера, лобстеры и глобусы, мускатный орех и шелковые драпировки, клавесины и фрукты, сундуки, зонтики, сумочки — все это искусно перемешано и выставлено на обозрение бюргерам в их тщательно выписанных накрахмаленных воротниках. Натюрморт, навечно заключенный в рамку и выставленный на обозрение. Мне даже самой не верилось, что я смогла остановиться и замуровать себя в Элизабет, словно насекомое в янтарь. Богатенькая дилетантка, играющая в деловую женщину. Почему я так долго не могла понять, что мое место на самом краю карты? Наверное, во всем виноват Караваджо. Все-таки у нас с ним много общего. Для начала мы оба убийцы. Художник провел бóльшую часть жизни в бегах, стараясь тем не менее оставаться на любимом итальянском побережье. Он любил рисковать, испытывал слабость к броским нарядам, был прагматичен, не боялся крайностей и понимал, что во имя красоты можно простить все, что угодно, даже убийство. Он знал, что честь — язык ран. Наверное, точнее всего сказать, что причиной большинства проблем Караваджо было то, что он переоценивал себя, презирал риск или, скорее, уделял ему слишком много внимания. Возможно, риск — единственное, что меня по-настоящему привлекает в этой жизни. Я слишком долго была вне игры, слишком долго! И несмотря на то что я искренне оплакивала смерть Маши — а может быть, и именно из-за нее, — мне не терпелось узнать, не разучилась ли я играть.
Архив Хафкеншейда находится в Музее Тейлора в Харлеме. Я нашла его старым, проверенным способом: взяв крошечную карту в туристическом информационном бюро. В XIX веке этот архив принадлежал торговцу красками из Амстердама, а сейчас является одним из главных источников исследований смол и минералов, использовавшихся при приготовлении красок. Я решила, что раз уж я все равно еду в Амстердам за паспортом, то можно попробовать узнать побольше о том, как можно было создать настолько хороший «рисунок Караваджо», что даже Ермолов купился на эту подделку. Можно предположить, что перед покупкой он поручил доктору Казбичу проверить всю информацию, что могло в корне изменить суть дела. Мне хотелось попробовать докопаться до правды и понять, как же кому-то удалось создать подделку такого высокого уровня.
Над бывшим портом дул свежий бриз, хотя море и было довольно далеко, но на улице все равно было жарко. Оделась я очень тщательно: тяжелые, практичные сапоги, придававшие изящность и стройность бедрам, свободная длинная джинсовая блуза от модного дома «Марджела», а под нее бюстгальтер пуш-ап, несколько пуговиц оставила незастегнутыми, чтобы было попрохладнее. Я не стала записываться предварительно, предположив, что хранитель старинного скипидара вряд ли пользуется большой популярностью у посетителей. Представившись, я рассказала пожилому доценту о своем «проекте», глядя на него так, будто он единственный мужчина на всем белом свете, и он разрешил мне войти. Я объяснила, что учусь на искусствоведа и пишу дипломную работу о Тинторетто, сослалась на бюллетень, выпускаемый Национальной галереей Лондона, в котором обсуждалось использование художником определенной краски — неаполитанской желтой, которая вошла в моду в Италии в XVI веке.
Тогда, как, впрочем, и сейчас, Венеция была городом-миражом, солнечный свет проходил через такое количество стекла, что город сверкал, как огромное зеркало, словно образ рая на краю мира. Я много думала о том, мог ли Караваджо успеть побывать там в период между отъездом из Милана и прибытием в Рим. Какой художник упустил бы возможность посетить Венецию, как бы сильно он ни стремился к успеху и каким бы амбициозным он ни был? Уверенное заявление венецианского профессора о том, что Караваджо никогда не бывал в Венеции, опровергало более ранний труд исследователя творчества Караваджо по фамилии Беллори, утверждавшего, что художник посетил город и «получил огромное удовольствие от местной цветовой палитры, которую впоследствии часто воспроизводил». Я прожила в Венеции достаточно долго, чтобы понимать, о каких цветах идет речь, и хорошо знала этот мерцающий свет, когда светлые участки делают тени еще более контрастными. Никто не умел изображать темноту так, как Караваджо, никто не умел так играть с тенью, доводя ее до максимума и придавая своим картинам сияние, подобное вспышке молнии. Итак, в хронологии его биографии действительно существует загадочный пробел, и он действительно мог побывать в Венеции. Если я что и понимаю в доказательствах, так это то, что отсутствие доказательства того, что что-то произошло, не означает, что этого действительно не было.
Пигменты были выставлены в длинном зале, заставленном шкафами, каждый из которых был наполнен коробками с образцами и отпечатанными карточками с серийными номерами и описаниями. Одарив нависшего надо мной доцента улыбкой и надеясь, что он пригласит меня на обед, я принялась за работу. Я уже знала, что неаполитанская желтая краска была одним из трех первоначальных цветов, которые вошли в использование в 1600 году и обогатили ограниченную палитру средневековой живописи. Впервые рецепт этой краски встречается в труде Чиприано Пикольпассо в 1556 году, посвященном изготовлению керамики. Среди необходимых ингредиентов значились соль, свинец, сурьма и «взвесь» — так раньше называли осадок на дне винных бутылок. Это я одобряла. Пикольпассо сам был родом из итальянской провинции Умбрия, но бывал в Венеции, которая на тот момент являлась центром инноваций в приготовлении красок, и поэтому в его тексте присутствовала отдельная глава под названием «Краски по-венециански». В частности, упоминал он и неаполитанскую желтую, говоря о том, что микроспектральный анализ (что бы это ни означало) подтвердил использование этой краски в нескольких работах Тинторетто. Несмотря на мнение мрачного профессора, некоторые исследователи, чьи работы цитировали в изученной мной литературе, придерживались мнения, что Тинторетто оказал влияние на Караваджо, так что вполне можно было предположить, подумала я, что если он действительно побывал в Венеции, то мог не только изучить великие полотна Тинторетто, но и разобраться в технической стороне дела.
Пройдя вдоль ряда шкафов, я остановилась у секции с пастелями, решив, что если тот рисунок и правда сделал Караваджо, то он воспользовался бы пастелью, скорее всего комбинацией красного, белого и черного, то есть техникой рисунка тремя цветами, с которой французы познакомили Леонардо в Милане, где Караваджо, собственно, и обучался живописи в конце XV века. Но пастелью невозможно создать необычно резкие очертания или глубину цвета, которая была в портрете, показанном Еленой, к тому же никто не стал бы рисовать пастелью по льняному холсту. Лен сам по себе представляет собой полотно, на поверхность которого наносили некий связующий агент, своего рода клей, известный под названием гессо. Пастель использовали в основном для предварительного рисунка, так как она становилась как бы прослойкой между гессо и масляной краской и благодаря этому переставала быть заметной. Поскольку рисунок на льне так хорошо сохранился, я решила, что, кто бы ни был его автором, работал этот художник сразу маслом, что как раз было вполне в стиле широко известной техники Караваджо.
