Мне удалось раскрыть мошенничество Казбича благодаря сербским иконам. Открыв кейс с «Караваджо» еще в Англии, я очень удивилась, обнаружив, что картина написана на ткани. Потом в собрании музея в Белграде, который был основан при участии Разнатовича, обнаружилось несколько образцов риз из местных монастырей, покровов и стихарей, которые терпеливо вышивали вручную многие поколения монахинь. Я совершенно не разбиралась в истории церковных одежд, но, видимо, Казбичу удалось заполучить одну из них. Внимательно исследовав изделие, я смогла обнаружить крошечные дырочки там, где когда-то была вышивка. Ее аккуратно отпороли, и получилась простая рубаха без рукавов из полотна необходимой датировки. Жесткие складки ткани пожелтели, но лен — очень прочный материал, может выдерживать многое. В архиве Амстердама я совершенно верно угадала, что они использовали мел, а в качестве лака — неаполитанскую желтую. Что ж, умно придумано. Силуэт на портрете слегка напоминал склоненную набок голову девушки, изображенной на знаменитой «Гадалке» — одной из первых картин Караваджо, которая произвела фурор среди жадных до сенсаций коллекционеров искусства из Рима. Казбич провел поэтическую связь между лицом давно забытой венецианки и игривостью черт цыганки, понадеявшись, что остальную работу за него сделает алчность коллекционеров.
Баленски с открытым от изумления ртом смотрел на мой импровизированный бронежилет.
— Можете застрелить меня, — продолжала я, — но вам не удастся очистить полотно от крови. Хотите попробовать — вперед! — заявила я, глядя, как Баленски беззвучно шевелит губами, продолжая держать меня на прицеле. — Или я могу порвать ее. Эта старая ткань такая ветхая… Потом вы меня застрелите, но картину все равно не получите!
— Чего вы хотите? — заколебался он. — Денег?
— Мне не нужны деньги. Я хочу, чтобы вы оставили меня в покое, вот и все! А он, — кивнула я на стоявшего за Баленски Ермолова, — должен отдать жене картины. Боттичелли Джеймсона, как я и сказала. Я выйду отсюда так же, как вошла, с картиной на мне. Когда Елена Ермолова убедится, что картины у нее, можете забирать своего бесценного Караваджо! Он и правда ничего не стоит!
Ермолов с трудом сдерживался, чтобы не рассмеяться — какая странная реакция, я такого не ожидала!
— Она сошла с ума! — пробормотал Баленски по-русски.
— Возможно, — ответил ему по-английски Ермолов. — Но она не дура, как ты понимаешь. Если хочешь, избавься от нее. Ты же прекрасно знаешь, что картина гроша ломаного не стоит.
Баленски медленно повернулся к нему, дергаясь, как заводная игрушка. Руки безвольно свисали вдоль тела. Он пристально посмотрел на Ермолова, тот пожал плечами, а потом с деланым удивлением многозначительно посмотрел на пистолет в своих руках.
— Нам надо поговорить, — изо всех сил стараясь сохранять спокойствие, произнес Баленски.
Он был совсем не страшным, а скорее нелепым. Нелепый старик с заряженным пистолетом в руках.
— А зачем? Нам не о чем говорить! — ответила я, поднеся руки к воротничку и крепко взявшись за края ткани. — Она вам нужна или нет? Считаю до десяти!
Я знала, что Баленски не станет стрелять. Даже если он попадет мне точно в висок, картина окажется вся забрызгана моими мозгами, прежде чем он успеет снять ее с моего тела. Причем он не захочет портить ее совсем не из-за стоимости. Он не станет стрелять в меня, потому что так сильно хочет обладать этой вещью, с ослепляющей страстью, которая делает желание еще более сильным.
И тут Баленски выстрелил.
Перед тем как пуля с глухим звуком отрикошетила от стены, наступила звенящая тишина. Что-то с силой ударило мне в грудь, я даже не успела удивиться, и череп Баленски отскочил от моей ключицы, а пистолет со стуком упал на пол под позвякивание фарфора. Баленски издал тихий звук, похожий на вдох встающего со стула старика. Ермолов придерживал его левой рукой сзади, а в правой держал тяжелую пепельницу из позолоченной бронзы. Руки Баленски безвольно повисли, ноги подкосились, Ермолов нагнулся вперед и аккуратно опустил тело на каменный пол. Откинув полу пальто, он отработанным движением тремя пальцами пощупал пульс за ухом Баленски, а потом повисло неловкое молчание.
— Надо вызвать «скорую», — наконец произнес Ермолов. — У господина Баленски, судя по всему, случился сердечный приступ. Должно быть, он упал и ударился головой. Какой ужас! — спокойно произнес он и поставил пепельницу рядом с телом.
А потом, не говоря ни слова, поднял с пола пистолет.
Мои синапсы работали в бешеном ритме, как в фильме «Рожденный четвертого июля», плечи свело судорогой, тело все еще дергалось, отказываясь верить, что пуля прошла мимо. Пол был усыпан крошечными осколками фарфора. Лошадь. Баленски попал в лошадь, а потом погиб от удара пепельницей. Пепельницей? Значит, тут можно курить? Супер!
Господи, Джудит, что ты несешь!
— Он попал в лошадь! — с глупым видом произнесла я, глядя на Ермолова, который держал пистолет в правой руке, а левой полез в карман за телефоном. — Такой же приступ… — начала я, но во рту пересохло, и я лишь тяжело, с присвистом выдохнула, но потом прокашлялась. — Такой же приступ случился с Эдуардом Гишем, когда ваш громила выкинул его с шестого этажа? Такой же приступ, от которого умерла Маша? А со мной тоже такой приступ случится? — Видимо, я говорила по-английски слишком быстро, и он озадаченно посмотрел на меня, но телефон все-таки доставать не стал. Караваджо насквозь пропитался моим потом, но мне было ужасно холодно. Из последних сил я продолжила: — Довожу до вашего сведения, что все, что здесь произошло, было снято на камеру. Вещание в режиме реального времени! До хрена свидетелей! У него на затылке рана размером с кулак, мать вашу! Сердечный приступ, говорите? — хмыкнула я, решив не сообщать ему, что Йована и компания думают, что смотрят качественную постановку.
Ермолов схватил меня за горло так быстро, что я даже ахнуть не успела. Язык судорожно сжался, но я смогла просипеть:
— Делайте что хотите, это все равно не поможет!
— Какого черта ты творишь?
— Отпустите меня! — прошипела я, он ослабил хватку, но продолжал держать меня за горло. — Вы только что совершили убийство прямо на веб-камеру, понимаете?
Пальцы, сжимавшие мое горло, очень медленно разомкнулись, я снова ощутила ногами пол и попыталась восстановить дыхание.
Интересная штука — ярость. Я и сама неплохо знакома с механизмом действия. Голос Ермолова был ледяным, словно степь в январе, однако говорил он как ни в чем не бывало:
— И почему я должен вам верить?
— Господин Ермолов, — обворожительно улыбнулась я, — это не собеседование по найму на работу, но так и быть, я отвечу на ваш вопрос. Как бы вы ни старались, картина у меня. Я узнала о ваших грязных делишках в Сербии. Нашла Разнатовича, а потом заставила вас прийти сюда. Все это я сделала сама. Можете считать меня конформисткой, но, пожалуйста, не сомневайтесь в моих способностях!
