Визитку я узнала сразу. Одна такая у меня уже появилась когда-то на озере Комо, когда я, как мне тогда казалось, отлично сыграла простушку, ни сном ни духом не подозревающую о смерти Кэмерона Фицпатрика. «Инспектор Ромеро да Сильва, финансовая полиция». На оборотной стороне шариковой ручкой был написан номер, а потом аккуратными печатными буквами: «Вы должны позвонить мне».
Казбич сдал меня. Казбич знал про Фицпатрика. Казбич случайно подкинул Елене идею безумного плана шантажа. Информацию о том, что со смертью Фицпатрика все не так просто, Казбич мог получить только от одного человека — да Сильвы. Казбич работал на Монкаду, за которым охотились Рено Клере и да Сильва, работавшие над делом о фальшивых картинах мафии. Но как же связаны Казбич и да Сильва? Казбич сейчас в Белграде, значит всю эту впечатляющую инсталляцию устроил да Сильва, но зачем перевешивать «Медузу»? Предсмертная просьба Казбича? Или месть с той стороны могилы, куда его тем или иным образом уже наверняка отправил Ермолов?
Вы должны позвонить мне.
Этого момента я ждала очень давно. Перешагнув через останки Элвина, я подошла к окну и посмотрела на площадь: отряда полицейских со штурмовыми щитами не было и в помине. Да Сильва позволит мне спокойно прийти к нему самой.
Я пошла в свою прекрасную ванную и приняла душ, думая, что, возможно, делаю это здесь в последний раз. Пока я мылась, пальцы будто жили собственной жизнью, извивались, словно угри, елозя по запястьям, но потом мне пришлось расцепить их и обхватить руками голову, чтобы успокоиться. Вот сюда мне наденут наручники. Совсем скоро. Не глядя на Элвина, я надела чистое хлопковое белье, джинсы, футболку и свитшот, прихватила с собой тяжелый пуховик, который купила для защиты от венецианского тумана и сырости. Вряд ли мне разрешат оставить при себе сумочку, подумала я, но на всякий случай положила туда зубную щетку, дезодорант и увлажняющий крем. А книгу мне разрешат взять? Завязав влажные волосы в узел, я посмотрела в зеркало. Привет, Джудит! Значит, все кончено. Я вышла на площадку, набрала номер и тут же услышала звонок на площади, прямо у меня под окнами, а потом в трубке раздался голос да Сильвы.
Он ждал меня внизу лестницы. Выше, чем я помнила, широкоплечий, хорошо сложенный, не в форме и без подкрепления. В нашу первую встречу мне даже захотелось его обнять в знак благодарности за то, что постоянно бивший внутри меня фонтан напряжения наконец утих. Сейчас мое смирение приняло иной характер. Дотронувшись до его плеча, я произнесла по-итальянски:
— Sono pronta. Я готова.
Он обернулся, спокойно окинул меня взглядом от выбившихся мокрых прядей волос до кедов. Я инстинктивно подняла руку, чтобы убрать волосы с лица, но рука кокетливо замерла на полпути. Что поделать, сила привычки.
— Я сказала, что готова.
— Я думал, вы захотите пойти куда-нибудь в более уединенное место и поговорить.
— А вы что, не собираетесь меня арестовывать? — с глупым видом спросила я.
— Не собираюсь.
— Но… — Я судорожно взмахнула рукой вверх, указывая на квартиру.
Я даже свет не выключила, а там, за закрытыми ставнями, меня ждал Элвин.
— Мне кажется, вам надо с кем-то поговорить. Например, со мной, — добавил он, словно невзначай оттопырив полу пиджака, и мне показалось, что у него на поясе висит кобура, а может, это была просто тень, но в любом случае я кивнула. — Нас ждет лодка. Прошу за мной, — вежливо произнес он.
Мы плыли вокруг Арсенала, да Сильва предложил мне закурить, но я отказалась. На Венецию я даже не смотрела, уткнувшись подбородком в колени и нервно ломая руки. Лодочник причалил у морского ведомства и помог мне сойти на берег. У здания восседали два огромных белых льва. Лодочник отдал честь да Сильве, тот вылез из лодки на набережную и положил руку мне на плечо. Я проходила мимо этого места сотни раз: Арсенал был второй площадкой венецианского биеннале, хотя сейчас в темноте он больше напоминал крепость, которой, в общем-то, когда-то и был.
— Вы предпочитаете беседовать по-английски или по-итальянски? — спросил он.
Мы сидели в небольшом, ярко освещенном кабинете, открытое окно выходило на канал. В холле мы прошли мимо нескольких людей в форме, но сейчас были наедине. На столе стояли две чашки эспрессо, одноразовые стаканчики и бутылка воды. Магнитофона не было. Я лениво подумала, что магнитофон, наверное, встроен в одну из стен, а может быть, здесь стоит двустороннее зеркало? На самом деле мне было абсолютно все равно.
— Наверное, лучше по-английски, — ответила я, так как слишком устала, чтобы думать о тонкостях итальянской грамматики.
Кофе оказался очень кислым, и я залпом осушила стакан воды.
— Прекрасно, — ласково отозвался он хриплым голосом. — С чего желаете начать?
Я уселась на стуле с ногами, подтянув коленки к подбородку. Да Сильва ждал, пока я не заговорю.
— Это все из-за масла, — начала я, не узнавая собственный голос. — Я налила в ванну миндальное масло.
Миндальное масло. От моей сестры всегда пахло миндалем.
Она родилась, когда мне было двенадцать. Мама назвала ее Кэтрин, в честь Кэтрин Хепберн. После ее рождения мы переехали, у меня впервые появилась своя комната, а мама принесла из роддома целую сумку всякой всячины: одноразовые подгузники и нагрудники, шампунь для ее нежной головки и миндальное масло, которое надо было после купания втирать в забавные складочки на ручках и ножках. Я всегда думала, что младенцы пухлые, но Кэтрин сначала была совсем другой. Кожа да кости, маленькая обезьянка, тонкая кожица крошечного животика так туго натянута, что видно, как пульсируют венки. Я обожала ее пухлые лягушачьи ручонки и вихры тонких волос. У меня появилась сестра, и я собиралась заботиться о ней, ходить с ней в парк, плести ей венки из маргариток, дарить ей кукольные сервизы, как в книжках о «Милли, Молли и Мэнди», с чашечками и блюдечками из настоящего фарфора. Мама показала мне, как меняют памперсы, как похлопывают по спинке, чтобы она срыгнула, попив молока. Она лежала между нами на диване, а мы пили чай, смотрели на ее огромные глаза и хватающиеся за все подряд пальчики и смеялись.
Какое-то время мама вела себя хорошо. Возила Кэтрин в клинику, ходила с коляской по магазинам, нарядив сестренку в крошечную розовую курточку, которую купила на пособие. Я хорошо себе представляла, откуда берутся дети, но никогда не спрашивала о том, кто отец Кэтрин. Мама никогда не говорила со мной о моем отце, да и вообще, какая разница. Теперь нас было трое, и каждый день я со всех ног бежала домой после школы, чтобы поскорее увидеть ее. В хорошую погоду я брала ее на улицу, садилась на качели, осторожно усаживала ее себе на колени и пела ей все детские песенки, какие только могла вспомнить. Она смеялась, когда я делала ей «по кочкам, по кочкам», а когда я в последний момент ловила Кэтрин, ее личико сморщивалось в гримасу, которая означала улыбку.
А потом мама снова стала плохо себя вести. Снова начала ходить в паб, не думая о том, что кто-то должен дать Кэтрин ее бутылочку, когда она просыпалась посреди ночи. Я не сердилась. Я же все умела. Я тщательно готовила смесь, отмеряя ее пластиковой ложечкой, а потом ставила бутылочку в миску с кипящей водой, чтобы подогреть до нужной температуры, капала пару капель на запястье, совсем как это делала мама или медсестра, а когда сестренка выпивала молоко и снова довольная засыпала, я укачивала ее на руках, подходила к окну на кухне и показывала ей звезды и огни города, а потом брала с собой в постель, и она сворачивалась калачиком у меня под боком.
