Воздух в целом – во время походов и пробежек – кристально чист. Только благодаря ему я поняла, как довольна была, когда дышала токсичным воздухом большого города. Не могу дождаться, когда вернусь домой. К городу я приспособлена. Это моя естественная среда обитания. Немного отдохнуть на свежем воздухе, конечно, приятно. Но жить здесь постоянно я бы не хотела.
Самый мерзкий запах из всех здешних – дезодорант, которым пользуются мальчишки: почему-то он многократно усиливается. Может, потому, что между душем и уроками проходит меньше времени? И парни приносят зловоние из своих корпусов? И все-таки почему во все мужские дезодоранты добавляют какую-то вонючую дрянь? Это негуманно по отношению к тем, кому приходится ими пользоваться, но гораздо хуже для тех, кто вынужден сидеть в одном классе вместе с ними.
Обманчиво приятный, а на самом деле коварный запах – это сладкий перекус, «одиннадцатка», когда из булочной Хартсфилда привозят свежие кексы, чтобы раздать нам (ровно в одиннадцать), как будто и не было плотного завтрака всего несколько часов назад. Свежая выпечка аппетитно пахнет, но после нее чувствуешь себя сонным и под завязку нагрузившимся жирами и сахаром.
Характерный запах брожения – от компостной кучи. В нем есть секретный ингредиент: боязнь увидеть крыс, мышей и змей.
Острый и противный запах – это когда смердит костно-кровяной мукой из огорода, тогда всем нам хочется только одного: спасаться бегством и блевать.
Странновато-приятный, но какой-то какашечный запах – из курятника. У нас тут свои яйца от кур, которых держат на свободном выгуле, не хухры-мухры. Но на ночь курочек загоняют в большие клетки, чтобы на них не напали лисы.
Парфюм девчонок. Оказывается, хорошего тоже бывает слишком много. В нашем корпусе смешались все благовония Аравии. Вместе с тем противным загадочным телесным запашком. Раньше я обожала диоровский «Жадор», но Пиппа пшикается им так самозабвенно, что теперь я терпеть его не могу.
Давно пора провести собрание корпуса по поводу запахов.
Запах прачечной и сушилки – пальчики оближешь: здесь пахнет чистыми и сухими простынями и полотенцами. И горячими бутерами.
– Чем отдаришься? – спрашивает Холли, пока мы вынимаем из тостера поджаренные бутеры с швейцарским сыром и ветчиной.
И поясняет – в ответ на мой недоуменный взгляд:
– Он же тебе цветы на подушку кладет!
Бен как-то исхитрился пробраться в наш корпус и положил на мою подушку горсть цветов банксии – вместе с муравьями, но я не в претензии.
– Может, ничем?
– Рехнулась? Ты хоть соображаешь, что у тебя – не у кого-нибудь, а у тебя! – самый симпатичный парень на ближайшие десять тысяч квадратных километров? И тебе жалко осыпать его знаками внимания? Чтобы весь мир знал, что тебе не все равно?
Лично я бы предпочла, чтобы весь мир ничего не заметил, а про лавину из знаков внимания так и вообще не думала.
– Ну, я могу поблагодарить его открыткой.
– Ты же не в детском саду, Сиб.
– Тогда не знаю.
Холли извлекает откуда-то пакет шоколадных драже «Клинкерс» с разноцветной хрустящей начинкой.
– Та-дам! Я тут случайно узнала, что это его любимая вкусняшка. Не считая тебя, конечно.
– Правда? И никакая я не его…
– Ну ты что, неужели не можешь просто стать его девушкой, а не рассуждать? Расспроси его. Узнай получше.
– По-моему, быстрее будет расспросить тебя, – выпаливаю я первую пошлятину, какая только пришла в голову, надеясь, что и так сойдет. Холли отдает мне конфеты.
– Пусть твой двинутый дружок проведет тебя к ним в корпус. На этой неделе у них вахта «Тех-обслуживание». Завтра же утром и сходишь, после завтрака.
– Значит… думаешь, надо положить их ему на подушку? – Я разглядываю пластиковую упаковку: на миленький символ любви она не тянет.
– Да нет же, глупая, придумай что-нибудь прикольное – спрячь их ему в наволочку, в ботинок, в плавки… включи фантазию!
– А если он подумает, что это глупо?
– Да уж прямо.
– Я бы лучше не рисковала… – Я вдруг с облегчением вспоминаю: – Мы же договорились, что ничего не будем афишировать!
Холли слегка смущается.
– Могла бы и предупредить.
– А я и предупреждала! Ты что, уже кому-то рассказала?
– Только одному человеку… или двум, – подумав, она добавляет: – Самое большее – трем-четырем.
– Супер, значит, весь лагерь в курсе.
– Тебе радоваться надо. Лови волну, пока можешь, детка.
– Нам здесь не положено заводить «отношения».
– Спросит кто-нибудь из учителей – скажешь, что у тебя их нет. Господи, делов-то!
Я задумчиво смотрю на пакет драже.
– А вдруг я ненароком обижу его? Вдруг он сочтет мою реакцию несерьезной и ничем не мотивированной?
Холли фыркает.
– До такого способна додуматься только твоя долбанутая семейка.
Что бы я делала, если бы не Холли – эксперт по кодексу подросткового поведения?
– Хочешь еще бутер?
– Нет.
– Точно?
Я-то не против. Только не хочу показаться обжорой.
– Точно. Если буду пихать в себя что попало, отращу здоровенную задницу.
– На то нас и нарядили в спортивные штаны, чтобы любая задница влезла – разве нет?
– Знаешь, Горгона бы сказала: «Не распускайтесь, девочки. Для вас это удобная возможность не разожраться, а подкачаться».
Мы обе смеемся: именно так она бы и сказала.
– Ну и ладно, а я повторю, – и я кладу между двумя кусками хлеба ветчину и сыр.
Горгона – это мать Холли. Эффектная, тоненькая, загорелая и ехидная. Обычно мамы или морят голодом, или закармливают детей, так вот она из тех, кто морит голодом: «Может, вам еще брызнуть лимонного сока в зеленый салат, девочки?» А моя мама закармливает (и слава богу!): «Подложить вам еще ньокки, девочки?»
Может, поэтому нас и отпустили в эту глушь: родительские наставления уже въелись в нас до мозга костей, а значит, мы не пропадем.
28
пятница, 19 октября
Ты сказал бы, что это чушь, и я тоже так считаю, но до меня только что дошло: у нас ведь не было ни единого Дня святого Валентина.
До 14 февраля еще далеко, а я почему-то забеспокоилась. Время остановилось (для тебя) и летит (для меня) так, как ему вздумается.
Так что вот тебе от меня маленькая стрела, направленная прямо в твое неподвижное сердце. Потому что ты до сих пор прямо в моем подвижном сердце, ясно? Кощунство? Ты бы оценил.
