– Ого! А ты не только выглядишь глупо – ты и вправду дура. Моей маме он не родственник. Он был их донором. Это значит, что биологические узы у меня есть не только с Бифф, но и с мамой, вот и все.
– Отстой.
– Нет, черт возьми, а теперь заткнись, – приказываю я.
– Ага, защищаешь их! – отзывается Холли. – Так что вы все-таки делали в ванной вдвоем?
Она не уймется, пока не услышит ответ.
– Вы все так меня запугали, что я одна зайти туда боюсь. Лу меня караулит, – объясняет Энни.
– От кого?
– От Мейзи и Серого человека, конечно. А ты на кого подумала, глупая? – спрашивает Энни, накрывает голову подушкой и зарывается поглубже под одеяло.
Мне надо еще поспать, а потом – решить, как я буду мириться с Майклом.
89
вторник, 27 ноября
Нам разрешили сходить в поход вместе. Только вдвоем. С чего вдруг?
Может, все испытали такое облегчение оттого, что Майкл не убежал из лагеря и не покончил с собой, что решили нарушить правила? Или родители попросили начальство проявить терпимость. А может, кто-то заметил, как у него дергается глаз. Или за нас попросили мои мамы. Или замолвила словечко Мерилл.
Мы направились на плато Белых эвкалиптов – место злополучной тусовки, на которой не было ни одного из нас. Устроим пикник. Никуда не будем спешить.
Мы растянулись между пружинистой травой и бездонностью неба. Трогаем жесткие лепестки бессмертников. Слышим только птиц и пикирующих стрекоз. Здесь лишь мы. Ешь. Дремли.
Читай.
Майкл начинает.
– Знаешь белые эвкалипты?
– Знаю.
– Они выживают в таких суровых условиях, выдерживают такое буйство стихий, что частично погибают. Но у них есть способность наращивать новую древесину вокруг старой, умершей. Так они и приобретают причудливые и прекрасные формы. Они крепче и сложнее устроены, чем, допустим, другие виды эвкалиптов – например, косой или перечный, растущие ниже на склонах гор, там, где их защищает мягкий климат.
– Спасибо. В таком чудесном ключе я об этом никогда не думала, – замечаю я.
Мы переглядываемся.
– Я ведь о себе говорил, – объясняет он. – Я не сломался после того, как Сибилла публично отвергла меня и я стал посмешищем.
На нас нападает смех. Мы смеемся каждый над своей ролью.
– Хочу быть белым эвкалиптом, – говорю я. Нужна возвышенная метафора, чтобы залечить сердечные раны.
– Мое сердце исцелится, я смотрю в перспективу.
Он поднимает что-то с травы. Это мертвая стрекоза.
– Возьмешь ее?
– Охотно, – соглашаюсь я.
Он протягивает стрекозу, я осторожно убираю ее в коробку для образцов, которую достаю из рюкзака. Стрекозы определенно значатся в моем списке десяти самых прекрасных вещей во вселенной.
Я знаю, что буду хранить ее вечно, смотреть на нее и вспоминать этот день. День, когда я ощутила надежду и поняла, что горе отступает. День, когда моя улыбка вспомнила, как работать без лишних указаний. Я буду помнить, что в этот день будущее пробудилось, потянулось и снова раскрыло мне объятия. И оказалось, что вполне возможно покинуть комнату, где живешь, не строя далеко идущих планов.
Мне надо выплакаться, потому что вся эта радость означает, что я делаю еще один шаг прочь от тебя, Фред.
Я могу плакать в присутствии Майкла. Я доверяю ему, как доверял бы и ты.
– Именно такими я представляла себе в детстве крылышки фей и эльфов.
Я говорю о стрекозе, но Майкл понимает, что не она вызвала у меня слезы.
90
Я решила: пусть мое письмо будет как можно больше «присыпано» словами из девяти букв.
Я читаю его.
Дорогой Майкл,
релятивно моей гнусности и жестокости, я неуклонно и терпеливо прошу извинений за мой варваризм как результат моего одиозного и мерзкого проступка, чтобы загладить вину за никчемные отношения с противной и каверзной Холли.
Мое кошмарное слабоумие стало для твоего толкового понимания полнейшим сюрпризом.
Получение отпущения грехов освободит меня, приглушит сердечные страдания, сделается утешением, сможет, как лекарство, успокоить, перепишет махинации и отвергнет все, что наболтали дебилоиды.
Примитивы, отморозки и хулиганье будут вызывающе и отрывисто пресечены как пригоршня ссохшихся скорлупок.
После этого скорбного инцидента мы, может быть, возвратим достойное и свободное отношение, обжитость и континуум, бальзамин на мою душу, прочность подлинных отношений, и ты снова станешь мне бесценным товарищем?
Я воображаю себе дружбу вереницей дней, которые будут соединять нас и служить как прибежище и святилище для разбитой вдребезги, бессонной простушки (меня), и помогут возмужать такому, как бесценный, волшебный, роскошный (я знаю, что это уже перебор, но мне хотелось, чтобы получилось изобильно), идеальный (ты).
Ябыхотела (слитно!), чтобы этот водоворот и гиперболы в нем стали предтечей сердечных возвратов к благодати.
Тоненькую волосинку, которая определит конец моим терзаниям по вине моей же безмерной бестолочи, ты, надеюсь, разрежешь в обеденный час (а то уже невтерпеж).
Милостиво взгляни на мою горестную парадигму, произнеси, что мое глубинное несчастье поправимо, и твой достойный панегирик встретит дружеское одобрение.
Мы будем упиваться в блаженном ликовании, увиливать от абсурдных умолчаний, взлелеяны, бодры, как сангвиник, и больше никогда не знать мытарства.
Феттучини.
Сокровища.
На этом прекращаю свой хронограф.
Твоя в будущем готовая доблестно встречать преградой каждый катаклизм –
Сибилла (чмокичмок)
(Бесспорно, щедрейшие порции вкуснятин, нектарины и тамарилло, будут моим угощением, если ты удостоишь вниманием мое ничтожное обиталище.)
Отваживаюсь поднять взгляд.
Он улыбается.
– Ты меня сразила «бальзамином на душу».
