В следующее мгновение она содрогнулась всем телом – и словно сорвалась с края обрыва; такого оргазма у нее никогда еще не было. А он вонзался в нее снова и снова. Наконец, тоже содрогнувшись, рухнул на нее в изнеможении. И оба затихли на какое-то время.
Отдышавшись, Эван приподнялся и, поцеловав Пенелопу в висок, пробормотал:
– Представляешь, как мы сейчас выглядим?
Она улыбнулась и дрожащими пальцами откинула с его лба прядь волос. Она его любила. Никогда не переставала любить.
– Да, Эван, вид у нас сейчас, наверное, не самый презентабельный.
Он прикоснулся губами к ее губам и с улыбкой сказал:
– Но тебе, Пен, очень к лицу именно такой вид.
– Ах, Эван, ты меня слишком хорошо знаешь. – Она вдруг покраснела и добавила: – Знаешь, я, кажется… Похоже, под конец я немножко обезумела.
Эван негромко рассмеялся.
– А я становлюсь немножко безумным всякий раз, когда вхожу в тебя.
Пенелопа приподнялась на локте и осмотрелась. Вся одежда помята, платье расстегнуто… И вообще, она выглядела сейчас настоящей развратницей, которой, собственно, и являлась.
Глава двадцать вторая
Жизнь настала просто идеальная. Чересчур идеальная. Десять дней абсолютного блаженства. Десять дней Эвана. Десять дней любви к нему. И вот теперь она расплачивалась за свое счастье – нынешний день стал сущим адом.
Утром она проспала, и с этого момента все складывалось так, что хуже не придумаешь. Пришлось пропустить утренние занятия йогой, отчего настроение сделалось отвратительным. Потом, поскольку Эван еще спал, пришлось метаться по спальне, стараясь не шуметь. В какой-то миг, жуя тост и одновременно пытаясь обуться, Пенелопа посмотрела на него – ей вдруг ужасно захотелось треснуть его по голове каблуком.
На работу она отправилась в страшном раздражении.
А дела складывались все хуже и хуже.
Возник спор по контракту с городом.
К тому же один из проектов отставал от графика и превышал бюджет. В результате они с Шейном поцапались.
И во время каждого совещания возникало множество проблем.
Ей едва хватало времени, чтобы хоть немного передохнуть; о еде и вовсе пришлось забыть.
Настроение же из отвратительного перешло в стервозное.
Шейн вышел на тропу войны.
Все ходили хмурые и угрюмые.
В пять часов Шейн созвал экстренное совещание, и с тех пор они так и сидели. Пенелопа помассировала виски и сказала:
– Давайте передохнем пятнадцать минут.
Шейн утвердительно кивнул.
– Ладно, хорошо. Но мы не разойдемся, пока не решим то, что должны решить.
Пенелопа услышала отчаянные стоны коллег. Вскочив со стула, она ринулась в туалет, пока не лопнул мочевой пузырь.
Две минуты спустя она стояла в кабинке и тихонько стонала – у нее, к тому же, начались месячные.
А впрочем – отлично. Огромное облегчение, не так ли? Да-да, конечно облегчение, как же иначе? Ведь ребенок – это последнее, что ей сейчас требовалось.
Но в глазах почему-то защипало.
Нет-нет, она не будет плакать. Да и с какой стати ей плакать? Ведь она счастлива, вот так-то. И она не хочет ребенка. Господи, какой может быть ребенок?! Уже семь вечера, а она все еще на работе! Когда заниматься ребенком? Кроме того, есть еще и Эван. Да, конечно, сейчас у них все хорошо, но ситуация непременно изменится, когда секс им наскучит и когда они вернутся к реальной жизни.
И когда Эвану все это надоест, что тогда? Неужели она действительно хочет стать матерью-одиночкой?
Так что месячные – это лучшее, что с ней случилось за этот день. Их даже можно отпраздновать.
Пенелопа невольно всхлипнула.
Нет, только не плакать. Потому что она счастлива. Да-да, счастлива.
И Пенелопа начала мысленно перечислять все причины, по которым ей не следовало беременеть. И все эти причины были вполне разумные. Да, очень разумные причины.
Взяв себя в руки, Пенелопа оправила одежду, вымыла руки и вернулась к работе. Чтобы больше никогда об этом не думать.
В девять вечера, ужасно уставшая, она вошла в дом. Эван выключил компьютер и, сев на диван, пододвинулся, освобождая для нее место.
– Тяжелый день в офисе? – спросил он.
Пенелопа сбросила туфли прямо посреди комнаты, чего обычно не делала.
– Да, вроде того. – Она стянула с себя пиджак, швырнула его на кресло и устроилась на диване. – А как прошел твой день?
У него-то день был просто замечательный. Сначала – четыре собеседования с ключевыми фигурами тренерского состава и дирекции, а позже ему позвонил координатор нападения и сообщил, что в данный момент он, Эван, – наиболее вероятный кандидат на эту должность. В конце же недели он встретится с главным тренером и генеральным директором, и тогда все окончательно прояснится. Но он еще никому ничего не рассказывал и намеревался помалкивать до тех пор, пока не получит официальное предложение. Если же дело не выгорит, то ему придется сесть вместе с Пенелопой и поговорить о других возможных вариантах.
Протянув к ней руку, он уложил ее голову к себе на колени и ответил:
– Судя по всему, мой день был гораздо лучше, чем твой. Но это – не самое главное.
Пенелопа со вздохом закрыла глаза, и Эван начал вытаскивать шпильки из ее волос.
– А что же было главным? – спросила она, немного помолчав.
– Я пытался приготовить тебе обед.
– Прости, что я так поздно, – пробормотала она, зевнув.
Он отвел волосы с ее щеки.
– Не извиняйся. Ты пропустила всего лишь стихийное бедствие.
На ее губах заиграла улыбка.
– Неужели все так ужасно?
Эван положил шпильки на столик у дивана и принялся пропускать сквозь пальцы ее волосы.
– Видишь ли, у парня на ютьюбе все получалось так легко, а вот у меня… – Он вздохнул.
– Это всегда так… – Пенелопа снова зевнула. – Знаешь, мне просто нужно отдохнуть.
– Я попытаюсь не будить тебя ночью. – Иногда он это все-таки делал. Просыпался, когда ему снилось, что он бежит по футбольному полю, а в крови бушевал адреналин, не имевший выхода. Рядом же спала теплая Пенелопа. Спала голая. Он будил ее и брал со страстью и неистовством. А потом оба, обессилев, проваливались в сон.
– Вот и хорошо, – сказала Пенелопа, не открывая глаз. – У меня начались месячные.
Почувствовав укол разочарования, Эван сам себе удивился. По правде говоря, он старался не думать о том дне, когда они выкинули пилюли в раковину. Старался не думать, потому что в глубине души хотел, чтобы это случилось. Но он не знал, что по этому поводу думала сама Пенелопа. Поэтому выпалил первое, что пришло ему в голову:
