– А ты попробуй поставь сначала.
Ролло пошел на попятную.
– Я не буду драться на людях.
– Еще бы! – Нед презрительно фыркнул. – Ведь твоего здоровенного дружка Барта тут нет, никто тебе не поможет.
Из дверей показалась Марджери.
– Ролло! – воскликнула девушка. – Ради всего святого, ты опять затеваешь драку?
Нед молча смотрел на нее, не находя слов. Маленькая, но до чего же красивая! Подбородок вскинут, зеленые глаза мечут молнии, а голос такой повелительный…
– Тебе запрещено говорить с Уиллардом – заявил Ролло. – Идем со мной, сейчас же.
– А я буду говорить, – возразила она.
– Я тебе запрещаю, поняла?
– Даже не думай хватать меня, Ролло, – предупредила она, словно прочитав мысли брата. – Веди себя разумно. Вон, встань-ка у епископского дворца. Оттуда ты сможешь нас видеть, но ничего не услышишь.
– Тебе нечего ему сказать!
– Не глупи. Я должна ему рассказать, что было вчера. Ты ведь не станешь мне мешать, правда?
– Рассказать? И все? – недоверчиво уточнил Ролло.
– Клянусь. Нед должен знать.
– Не позволяй ему прикасаться к тебе.
– Ступай, подожди меня у дворца.
Ролло нехотя отошел на два десятка шагов, остановился и принялся испепелять Неда и Марджери взглядом.
– Что случилось вчера, после драки? – спросил Нед.
– Я кое-что поняла, – ответила девушка. На ее глаза навернулись слезы.
У Неда неприятно засосало под ложечкой.
– И что же?
– Мой долг состоит в том, чтобы слушаться родителей.
Она все-таки заплакала. Нед полез в карман, достал льняной платок, сшитый матерью, с каймой и узором из желудей. Он ласково промокнул этим платком щеки Марджери, вытер следы слез, а она вдруг выхватила платок у него из рук и принялась тереть глаза.
– Больше ничего объяснять не надо, верно?
– Почему ты так решила? – Нед призадумался. Он знал, что Марджери, несмотря на мнимое легкомыслие и широко известное своеволие, в сердце глубоко благочестива. – Разве не грешно возлегать с мужчиной, которого ты ненавидишь?
– Церковь такому не учит.
– Жаль. По мне, ей следовало бы об этом вспомнить.
– Вы, протестанты, все норовите исказить слово Божье.
– Я не протестант. Так все дело в этом?
– Нет!
– Что стряслось, Марджери? Что они тебе наговорили? Тебе угрожали?
– Нет, мне напомнили о моем долге.
– Кто напомнил? – требовательно спросил Нед, чувствуя, что от него пытаются что-то скрыть. – Кто, скажи?
Марджери помешкала, явно не желая признаваться, потом передернула плечами, как бы давая понять, что это на самом деле не имеет значения.
– Епископ Джулиус.
Нед разъярился:
– Да он же прихвостень твоего отца! Его только пальчиком поманили, он и прибежал!
– Он – наместник Христов.
– Христос не указывал, кому на ком жениться.
– Но Иисус требует от меня послушания.
– При чем тут Иисус и Божий промысел? Твои родители прикрываются верой, чтобы заставить тебя поступить, как нужно им.
– Не обижай меня такими упреками.
– Значит, ты выйдешь за Барта Ширинга, потому что так сказал епископ?
– Потому что этого хочет Господь! Мне пора. Нед, нам с тобою впредь лучше встречаться и разговаривать как можно реже.
– Почему? Мы живем в одном городе, ходим в один храм. Почему бы нам не поговорить?
– Потому что у меня сердце разрывается! – выкрикнула Марджери и побежала к брату.
Глава 4
1
Барни Уиллард шагал по запруженной севильской набережной, высматривая, не пришли ли с ранним приливом по реке Гвадалквивир какие-нито английские корабли. Ему отчаянно требовалось узнать, жив ли дядюшка Дик и все ли семейное имущество утрачено.
Вдоль реки задувал студеный ветер, однако небо было ясным и голубым до синевы, а утреннее солнышко согревало загорелое лицо Барни. После пребывания в Испании, подумалось ему, он никогда больше не привыкнет снова к промозглой сырости и низким облакам, характерным для английской погоды.
Севилью выстроили в излучине реки, по обоим берегам. С внутренней стороны излучины начинался широкий берег грязного песка, тянувшийся вверх до более твердого склона, на котором теснились вместе тысячи домов, дворцов и церквей этого города, самого большого в Испании.
У воды толпились люди, лошади и волы, грузы спускали с палуб, извлекали из трюмов или наоборот – грузили на суда, а продавцы и покупатели перекрикивались и вели торги во всю мощь своих луженых глоток. Барни присматривался к пришвартованным кораблям, ловя чутким ухом протяжные гласные и мягкие согласные английской речи.
Почему-то при виде судов его душа начинала петь. На пути сюда, во время плавания, он был счастливейшим человеком на свете. Плевать на полугнилую еду, питьевую воду омерзительного вкуса, на вонючие трюмы и на внушающие ужас штормы, – он любил море. Ощущение полета над волнами, когда ветер наполняет паруса и гонит корабль вперед, ничуть не уступало остротой наслаждения пребыванию с женщиной. Почти не уступало.
Суда у набережной стояли, прижавшись друг к другу, едва ли не плотнее, чем городские дома. Все они были повернуты носами к городу и кормой к реке. Барни доводилось бывать в гавани Кума, и пять-десять кораблей на якоре там наблюдали разве что в лучшие дни, а вот в Севилье регулярно швартовались до пятидесяти судов в день.
У Барни имелась весомая причина выйти к реке в этакую рань. Он проживал в доме Карлоса Круса, своего троюродного брата и мастера по металлу. Севилья производила и поставляла оружие для бесчисленных войн испанского короля Фелипе Второго, и потому металла вечно не хватало. Карлос скупал все, что доставляли суда матери Барни: свинец с холмов Мендип шел на снаряды, олово из корнуолльских копей – на корабельные рундуки для пищи и на посуду, а важнее всего была железная руда. Конечно, руду и металл доставляли в Севилью и другие торговцы, с юга Англии и с севера Испании, и Карлос закупался у всех.
Барни остановился понаблюдать, как аккуратно ставят к причалу только что прибывшее судно. Очертания выглядели знакомыми, и его сердце забилось быстрее в радостной надежде. Судно имело около ста футов в длину и около двадцати в поперечнике, узкие линии потешили бы душу любого морехода, обожавшего резвость и прыть. Барни прикинул, что судно должно брать до сотни тонн. Три мачты, пять квадратных парусов, косой треугольный парус на средней мачте для управления; это и вправду должен быть резвый корабль.
