У меня в голове поднялась настоящая буря. Действие транквилизаторов и обезболивающих начинало ослабевать, и Бестия уже ухмылялась и подмигивала мне из-за спины Аннелизе.
— Майк, — промямлил я. — Мы…
— Майк? — в ярости чуть ли не закричала Аннелизе. — Майк?!
— Аннелизе…
— Ты был мертв, Сэлинджер. Мертв.
— Анне…
— Когда я открыла дверь и увидела, с каким выражением смотрит на меня отец, я поняла… поняла, что ты мертв. И я подумала о Кларе, подумала, да простит меня Бог, я подумала: так тебе и надо, сам напросился, сам искал такого конца, и я… я себя за это возненавидела.
— Прошу тебя…
Аннелизе меня обняла.
Я чувствовал, как тело ее сотрясается от рыданий.
— Знаю, — прошептала она, — знаю, как важно для тебя жить такой жизнью. Но и Клара имеет право на то, чтобы у нее был отец. Да и я не хочу остаться одна, я этого не заслужила, Сэлинджер. Я не могу без тебя, идиот проклятый.
Она отстранилась, высморкала нос и даже попыталась пошутить:
— Черное мне не идет.
Улыбка вызвала у меня острую боль. Я попытался сесть. Головокружение отбросило меня назад, ласково, как дальнобойная фура.
— Ты станешь самой аппетитной вдовушкой в Зибенхохе, — отшутился я.
Аннелизе взъерошила мне волосы.
— А ты — самым красивым трупом на кладбище. Мне хватит года, Сэлинджер.
— Года?
Несмотря на голос Бестии, я чувствовал, что наступает самый важный момент. Все, что я сейчас скажу или не скажу, может подкосить мой брак.
Мое будущее.
— Я не могу требовать, чтобы ты бросил работу насовсем. Это было бы несправедливо. Но ты должен пообещать, что возьмешь… возьмешь творческий отпуск на год. И решишь, что будешь дальше делать со своей жизнью. Потом, если захочешь вернуться в кино, я буду рядом. Как всегда.
— Как всегда.
— Обещаешь?
Я собирался ответить, но тут дверь распахнулась, и ворвалась Клара со всем напором своих пяти лет, а за ней вошел Вернер, взглядом прося прощения. Я мотнул головой — мол, ничего, все в порядке. Все хорошо.
И взял Клару за руку.
— Сколько букв в слове «обещание»?
Клара сосчитала и выпалила, просияв:
— Восемь!
Я заглянул Аннелизе в глаза.
— Восемь букв.
3
25 октября, направляясь к Вельшбодену, я без конца твердил себе, что, по сути, не делаю ничего дурного. Не нарушаю договора, заключенного с любимой женщиной и скрепленного словами нашей дочки. Говорил себе, что мной владеет простое любопытство. Больше ничего. Я обещал Аннелизе взять творческий отпуск на год и исполню обещанное. А теперь еду поболтать с тестем: хотелось немного развеяться, выйти из дома. Вот и все.
Никакую идею я не разрабатываю.
Идеи? У кого?
У меня?
С ума вы, что ли, сошли.
Просто перекинуться парой слов у очага. Выкурить сигаретку. Выпить чашечку крепкого кофе. Может быть, задать два-три невинных вопроса по поводу того события, которое Илзе назвала «бойня на Блеттербахе». Разве это работа? И все-таки просматривать документальный фильм, который монтировал Майк, в каком-то смысле тоже работа. И ведь Аннелизе согласилась, чтобы я это делал. Так говорил я себе, пока сбрасывал скорость, подъезжая к имению Вернера.
Я здорово умел врать, известно ли вам это?
Я сделал вид, будто забыл, что Аннелизе дала согласие на то, чтобы я участвовал в проекте, поставив условия: я не должен впасть в прежнее психическое состояние (она не произнесла слово «психическое», она сказала «нервное», но мы оба знали, что имеется в виду) и Майк будет работать вдали отсюда, в Нью-Йорке. Словно бы отснятый материал был радиоактивным. Я сделал вид, будто забыл, что Аннелизе согласилась, вняв доводам Майка: отснятый материал — часть «Горных ангелов». Рутинная, чисто техническая работа, ничего нового. Мысль напрашивалась: необходимо кое-что переделать «в свете случившегося». Вдобавок «пара часов уйдет на то, чтобы обсудить линию повествования, а потом Сэлинджеру придется всего лишь отвечать время от времени на электронные письма. Он этого даже и не заметит».
Майк, дорогой мой Мефистофель.
— Эй, есть кто дома? — крикнул я, едва захлопнув дверцу автомобиля.
Между оконными занавесками мелькнуло лицо Вернера. Он впустил меня, усадил. Мы поболтали о том о сем, выпили кофе, покурили. Я рассказал о Йоди и о прогулке на Блеттербах, стараясь, чтобы тема всплыла как можно более естественным образом, в то время как все во мне так и кипело от любопытства.
И вот я забросил удочку.
— Я услышал там невероятную историю.
— Что за история?
— Ну, скорее, намек. Но история мне показалась странной.
— В горах происходит много странного. И вот свидетельство. — Вернер указал на шрам, видневшийся у меня над правым глазом. — Или я ошибаюсь?
Я погладил шрам кончиком пальца. Клара говорила, что меня «поцеловала злая колдунья». Мне он приводил на ум фотографии Блеттербаха, которые я нашел в «Гугле», а потом удалил все следы поиска, из страха, что Аннелизе станет задавать вопросы, а у меня не найдется на них ответа.
Я не хотел врать.
Напрямую, во всяком случае.
— Не ошибаешься.
Что-то в моем голосе заставило Вернера сменить тему. Мы никогда не говорили о том, что случилось 15 сентября. Случилось, и ладно. Если нужно было сослаться на катастрофу, Вернер говорил: «Тот скверный день».
Природная сдержанность горца обернулась мне на пользу: почувствовав неловкость, Вернер встал, открыл холодильник и вынул оттуда бутылку граппы, настоянной на горечавке. Налил в две стопки. Мы молча выпили.
— Ты говорил…
— Я услышал историю. Или вот. Двое туристов, довольно пожилых, обсуждали это с женщиной, которая выдала нам напрокат каски в Туристическом центре. Илзе. Ты ее знаешь?
— Должно быть, это Илзе Унтеркирхер. Здесь, в Зибенхохе, мы все друг друга знаем, хотя стариков вроде меня становится все меньше, а молодое поколение… — Тут Вернер глотнул граппы. — Когда доживешь до моих лет, обнаружишь забавную штуку. Все лица похожи одно на другое. Особенно молодые. Бьюсь об заклад, однако, что ты не об этом хотел поговорить.
— То, что там случилось, Илзе назвала бойней на Блеттербахе. И кажется, произнесла одно имя: Шальтцманн.
«Кажется», черта с два.
В «Гугле», все следы поисков в котором я тщательно стер, открылось по меньшей мере двенадцать типов ссылок на это имя. Помнить-то я его помнил. Вот только даже Великий Оракул двадцать первого века не смог дать мне ответ. Я откопал Шальтцманна, доцента Йельского университета, хоккейную команду, фотографа из Гамбурга, двоих разных торговцев подержанными автомобилями из Баварии и бесконечное количество Шальтцманнов — Зальтцманнов и иже с ними. А что бойня на Блеттербахе? Абсолютный вакуум. Это не лишило меня присутствия духа, наоборот, еще больше возбудило во мне интерес. Любопытство зарождается при виде белых пятен на карте.
