– Дэвид, ты был здесь… Расскажи мне о том, что произошло.
– Я вовсе не уверен, что должен это сделать, – устало откликнулся виконт. – Если расскажу правду, отец использует мои же слова против меня и добьется того, чтобы я страдал еще сильнее.
– Дорогой мой, я спрашиваю у тебя, есть ли что-нибудь такое, что мне следует знать.
– Ладно. У нас с отцом вспыхнула ссора, отчего дедушка очень огорчился. Не успели мы опомниться, как он осел на пол, держась за грудь.
Несколько мгновений маркиза обдумывала слова внука, после чего сказала:
– Благодарю тебя, Дэвид. Нечто в этом роде я и подозревала. Ты ведь знаешь, что у твоего деда всегда было слабое сердце. Просто чудо, что он дожил до таких лет. Доктора давным-давно предупреждали его о близости конца.
– Значит, вы не вините меня?
– В смерти твоего деда? Нет, – она покачала головой. – Сердечный приступ могло вызвать малейшее напряжение – например, известие о том, что одна из его лошадей не выиграла скачки в Дерби или что его инвестиции опустились до минимальных значений.
Виконт схватил руку маркизы и поцеловал ее.
– Спасибо вам, бабушка. Отец, разумеется, винит в случившемся меня и поэтому отказывается принимать.
– Он глупец, пусть даже и мой сын. Ты его единственный ребенок, которому следовало бы утешить его и поддержать в это ужасное время.
– Раз вы не питаете ко мне неприязни, бабушка, то уж его остракизм
[6] я как-нибудь переживу.
– Он смягчится, просто для этого ему нужно время. Ему вечно надо сорвать на ком-нибудь свое раздражение, и на сей раз под руку подвернулся ты. Держись, Дэвид, не падай духом. Завтра на похоронах ты всем нам будешь очень нужен.
– Поверенный говорит, что погребение состоится в Кензал-Грин, а не в семейной церкви в Хартфордшире. Это немного странно, вы не находите?
Маркиза сделала глубокий вдох, и он вдруг понял, что ее беспокоит кое-что еще.
– Таковой была последняя воля твоего деда, поэтому, будучи ему верной женой, я не желаю ослушаться своего супруга даже в смерти. А теперь ты должен извинить меня, Дэвид.
По щекам бабушки обильно заструились слезы, отчего виконт ощутил сильнейшее смятение.
«Она что-то недоговаривает», – подумал он, принимая у Бейтса свою шляпу и выходя из дома, окна на фасаде которого были плотно закрыты ставнями.
* * *
На следующий день, собираясь на похороны, виконт понял, что его одолевают дурные предчувствия.
Похоронная процессия должна была отправиться с Белгрэйв-сквер в одиннадцать часов, а вслед за погребением в конторе поверенного намечалось оглашение завещания.
Прибыв в дом деда, виконт подошел к близким родственникам покойного, дабы занять среди них свое место. Ему сообщили, что для него подготовлен один из экипажей, нанятых для поездки в Кензал-Грин. Уязвленный до глубины души, он, впрочем, ничем не постарался выдать своей обиды.
Издали Дэвид отыскал взглядом отца, но тот сделал вид, будто не замечает его.
Наконец распорядитель объявил, что наступило время выезжать.
Глядя на драпированный бархатом гроб в огромном прозрачном катафалке, украшенном черными траурными лентами, виконт едва сдержал слезы.
Ему понадобились все его душевные силы, чтобы не разрыдаться прямо на виду у собравшихся.
Распорядитель неспешно занял свое место впереди шестерки вороных коней. Процессия начала движение. Маркиза с графом ехали в черном ландо сразу же за катафалком.
Двое верховых на лошадях, укрытых попонами фамильных цветов, пара носильщиков, держащих над головами черные доски, утыканные траурными страусовыми перьями, и многочисленные пажи в черном, на шляпах которых тоже были узкие траурные ленты, торжественным и печальным маршем двинулись вокруг Белгрэйв-сквер.
С одной стороны к катафалку были прикреплены щиты с фамильным гербом маркиза, увенчанным двумя коронами, и, если бы они не украшали собой похоронный экипаж, их роскошную оковку можно было бы счесть броской, даже вызывающей.
Карета виконта оказалась едва ли не в самом конце процессии. Прохожие и зеваки выстраивались вдоль тротуара, чтобы поглазеть на траурное шествие.
Стоило процессии достичь Гайд-Парк-Корнер, как распорядитель запрыгнул на облучок своего катафалка и траурное шествие повернуло в сторону Северного Кенсингтона, постепенно набирая ход.
Проходящие мимо люди останавливались, снимая шляпы и склоняя головы в знак уважения. Лондон давненько не видывал таких роскошных, величественных похорон.
Вскоре они прибыли в Кензал-Грин. После короткой службы в часовне, где многим из пришедших пришлось остаться снаружи, гроб торжественно понесли к месту последнего упокоения графа.
Виконт скользнул взглядом по массивной усыпальнице, вздымавшейся перед ними. Она находилась в двухстах ярдах от знаменитой могилы принцессы Софии и производила весьма скромное впечатление, если не считать мощных колонн, расположенных по ее углам.
Откровенно говоря, виконт даже ощутил прилив гордости оттого, что его дед выбрал столь неброский монумент.
Ведь у представителей старшего поколения вошло в моду обустраивать пышные и броские склепы еще в те времена, когда «Кладбище всех душ», или «Белгравию упокоенных», как называли Кензал-Грин, только-только создавали.
Тем не менее одного из самых выдающихся аристократов страны вот-вот должны были предать земле в усыпальнице, которую счел бы недостойной себя даже торговец, не говоря уже о маркизе.
«Ох, отец, не пренебрегай мною, – думал виконт, сердце коего разрывалось от горя. Всякий раз, когда он пытался поймать взгляд отца, граф попросту отворачивался. – Почему тебе обязательно нужно все усложнять?»
Священник затянул последние строки погребальной молитвы, и мужчины, несущие гроб, замерли у открытой двери.
Смаргивая слезы, виконт уставился на архитрав
[7] над дверью, где было начертано чье-то имя. Прищурившись и напрягая зрение, он попытался разобрать надпись.
Она гласила: «Le Fevre».
«Ле Февр?» – подумал виконт.
Быстро подойдя к мавзолею сбоку, он протиснулся сквозь толпу, чтобы прочесть немудреную надпись.
Моей любимой Марии-Анетте Ле Февр, покинувшей этот мир 26 января 1891 года.
Под надписью в камне был высечен ангел с голубкой, несущей в клюве траурную ленту и возносящейся на небеса.
