Я перекатился на спину, взял голову животного в захват и уперся ботинками ему в пах, чтобы он не попал мне копытами по лицу. Марпесса развернула автобус и выехала через боковые ворота на Шенандоа Стрит, даже не помахав на прощанье. Ну и хуй с ней. Надо мной с сочувственной улыбкой нависла Карисма, читавшая обиду в моих глазах.
— Вы были просто созданы друг для друга.
— Сделай одолжение? Там у меня в рюкзаке лежит антисептик и банка с мазью, на крышке которой написано «Fliegenschutz».
И завуч Молина сделала то, что умела, еще когда была маленькой девочкой: измазав руки, опрыскала дрыгающегося теленка антисептиком и замазала открытую рану в том месте, где раньше были яички, липкой мазью.
Когда дело было сделано, белый учитель с лицом, залитым слезами, подошел к ней, тронул за плечо, словно полицейский из сериала, сдающий оружие и нагрудный знак, торжественно отвинтил от своей жилетки блестящий новенький значок Учить ради Америки, вложил его в руку Карисмы и ушел в бурю.
— Что это было?
— Когда мы зашли с детьми в автобус, твоя тощая подручная Шейла встала, показала на наклейку «Уступайте места белым» и сказала мистеру Эдмундсу, что он может садиться. Он сел как идиот, а потом до него дошло, и с ним случилась истерика.
— Так что, наклейки до сих пор висят?
— А ты не в курсе?
— В курсе чего?
— Ты так много болтаешь про город, а сам не знаешь, что тут происходит? После того как ты прилепил эти наклейки, автобус Марпессы стал самым безопасным местом в Диккенсе. Она про них тоже не вспоминала, пока начальник смены не сказал, что после дня рождения Хомини в ее автобусе не произошло ни одного случая нарушения общественного порядка. И тут она призадумалась. Люди стали относиться друг к другу уважительно, здороваются, когда заходят, и благодарят, когда выходят. Ни одной банды. «Калеки», «кровники» и «чоло» аккуратно один раз нажимают на кнопку «Остановки по требованию», а не долбят по ней. Знаешь, куда дети приходят делать уроки? Не домой, не в библиотеку, в автобус Марпессы. Вот как там безопасно.
— Преступления обычно носят циклический характер.
— Нет, это из-за наклеек. Сначала люди ворчали, но расизм берет свое. Они становятся скромнее. Они вдруг начинают понимать, какой был пройден путь и, что особенно важно, сколько еще предстоит пройти. Призрак сегрегации бродит по автобусу и сплачивает жителей Диккенса.
— А что этот учитель-плакса?
— Мистер Эдмундс очень неплохо преподавал математику, но он не может научить детей тому, что они все равно про себя знают. Так что в пизду его.
Теленок немного оклемался и встал на ноги. Шейла, его юный эмаскулятор, подошла к животному и, приставив к ушам «сережки» из его же яичек, принялась перед ним кривляться. Сказав последнее «прощай» своей мужественности, теленок поплелся за сочувствием к согнутым столбикам для тетербола с оборванными мячами, которые бессмысленно стояли рядом с кафетерием. Карисма устало потерла глаза.
— И если мне удастся добиться от этих маленьких выродков такого же поведения в школе, как в автобусе, это уже будет кое-что.
Ведомые скачущим Нестором Лопесом, который лидировал на десять корпусов (спешил за гонораром), одноклассники Шейлы тащились по бетонной равнине. Дети шли сквозь дождь мимо ряда бунгало с рубероидными крышами и окнами, затянутыми газетами и строительным картоном. Эти домики находились в такой негодности, что по сравнению с ними маленькие африканские школы, на которые собирают деньги на ночных телешоу, казались колледжами. Дети шли современной дорогой слез. Потом их распределили вокруг горы деревянного мусора. Дождь колотил по пухлым пакетам с маршмеллоу: и дерево, и засунутые в щели газеты для розжига уже потемнели и пропитались водой, но восторг детей оставался неизменным. За их спинами стояло старое школьное здание, крыша которого была разрушена во время Нортриджского землетрясения 1994 года, но ее так никто и не починил. Карисма провела рукой по колокольчикам, которыми было увешано седло лошади Нестора по имени Парад Роз. От мелодичного звона дети заулыбались, но тут к Карисме подбежала Шейла Кларк.
— Мисс Молина, а вон тот белый отнял у меня одно яйцо! — плаксиво воскликнула она, потирая ушибленное плечо и указывая на круглолицего мальчика-латиноса, который на самом деле был на несколько оттенков смуглее ее.
Мальчик пытался играть яйцом в футбол, гоняя его по мокрому асфальту. Карисма по-матерински поправила Шейле афрокосички. Для меня это было что-то новенькое. Черный ребенок называет латиноамериканского белым. В их возрасте мы играли в «Чур не я!» — тогда еще не появились такие игры, как Kick the Can
[139] или «Красный — Зеленый»
[140], насилие, нищета и преступность еще не привели к ущемлению права на землю по факту рождения и к разделению на городских и деревенщину, любой житель, независимо от расы, был черным, и степень его черноты определялась не цветом кожи или текстурой волос, а тем, говорил он: «Для всех намерений и целей» или «Для всех, наверное, и целей». Марпесса рассказывала, что хотя у Карисмы — копна прямых волос ниже пояса, а молочно-белая кожа — цвета напитка орчата, ей и в голову не приходило, что она не черная, пока однажды в школу за Карисмой не пришла ее мать. Она говорила и двигалась совсем не так, как ее дочь. Пораженная открытием, Марпесса повернулась к подруге и спросила: «Ты что, мексиканка?» Подумав, что подруга заговаривается, Карисма, побледнев, собралась воскликнуть «Никакая я не мексиканка!», а потом вдруг словно впервые увидела свою мать в окружении черных лиц и ритмов и подумала про себя: «Вот черт, я и вправду мексиканка!! Hijo de puta!» Да, давно это было.
Перед тем как зажечь костер, завуч Молина обратилась к своей армии. Ее серьезный вид и голос свидетельствовали, что она — генерал, зашедший в тупик. Смирившийся с тем, что ее черные и коричневые войска, которые она отправляла в большой мир, не имели особенных шансов.
— Cada dia de carreras profesionales yo pienso la misma cosa. De estos doscientos cincuenta niños, ¿cuantos termináran la escuela secundaria? ¿Cuarenta pinche por ciento? Órale, y de esos cien con suerte, ¿cuantos irán a la universidad? На заочное обучение по интернету? Что-нибудь второстепенное. Клоунский колледж, o loque sea? Человек пять, más o menos. ¿Y cuantos graduaran? Ну, может, только двое. Que lástima. Estamos chingados
[141].
