– Ничего себе, – сказала Джулия за моей спиной.
Мне двадцать четыре года, я смеюсь, запрокинув голову, с бокалом в руке. А вот – сижу на диване, улыбаюсь, протянув к тебе руки. А вот – на кухне, радостная, в руке тарелка с вафлями. Потом еще фото, где мне двадцать три, я надеваю туфли на каблуке, волосы распущены, свисают чуть ли не до пола. А в самом конце экспозиции – фотография, которой я сама даже не видела: я сплю на кушетке, одна рука лежит на ноутбуке, другая сжимает страницы рукописи.
На стене надпись: Все, к чему прикасается женщина, исполненная света, становится светлее. Lucy, Luce, Luz, Light
[15].
Добравшись до конца выставки, мы увидели на столике стопку книг, а рядом небольшая табличка: «Книги подписаны автором».
Я остановилась.
– Ты чего? – спросила Джулия. – С тобой все в порядке? Я…
– Сама не знаю, – сказала я. – Где уж тут в порядке…
Не знаю, как назвать сложные чувства, переполнявшие меня. О чем ты думал, развешивая по всей стене эти фотографии, почему мне ничего не сообщил?
– Я куплю эту книгу, – заявила я, указывая на стопку.
Женщина, которая мне звонила, смотрела на меня не отрываясь. Потом взглянула на имя в кредитной карте.
– Так это вы… – сказала она, – Люси.
– Да, это я, – кивнула я.
Кажется, она хотела что-то еще сказать, но, видно, передумала, вручила для подписи квитанцию и протянула книгу.
Я расписалась, отдала ей квитанцию.
– Он очень талантлив, – сказала она.
– Да, я знаю. Всегда таким был.
На обратном пути в офис я пыталась собрать мысли в кучку, голова шла кругом. Наконец добралась, села за стол, сунула книгу в ящик стола. Сосредоточиться ни на чем не могла. Тогда открыла почтовый ящик и послала тебе письмо.
Привет, Гейб,
сегодня была на твоей выставке в галерее Лэндиса. Не знаю, что и сказать. Очень мило с твоей стороны, но мне бы хотелось, чтобы ты спросил сначала меня. Или хотя бы сообщил. Я была слегка потрясена, когда, повернув за угол, увидела на стене себя.
Люси
Ответ пришел сразу.
Люси!
Я понимаю, мне следовало спросить сначала тебя. Но я боялся, что ты откажешь. А без твоих портретов экспозиция казалась неполной. Фотографируя тебя, я научился улавливать духовное свечение предметов и людей. Ты была моей музой, ты дарила мне вдохновение, когда я делал все эти снимки.
Очень рад, что ты сходила на выставку.
Гейб
Отвечать я не стала. Уж слишком опасной грозила стать наша связь. И я все еще не распутала клубок чувств, не разобралась в ощущениях после того, как увидела свои фотографии на стене.
По дороге с работы я прочитала интервью в «Куда пойти в Нью-Йорке». Оказывается, корреспондент задал тебе вопрос и обо мне тоже. Много ты ему не сказал, но назвал меня своей музой, своим светом. Так и напечатали! Черным по белому. Это было довольно бесстыдно с твоей стороны, Гейб. Так что… Даже не знаю, как это назвать. Себялюбие? Ты не подумал, каково будет Даррену, если он это увидит? Какие последствия грозят мне? Скорее всего, нет. Наверняка тебе и в голову не пришло задуматься. Я понимаю, говоря о своем искусстве, ты не желал кривить душой, ты стремился описать свой внутренний мир с предельной искренностью, может быть, даже хотел, уж и не знаю… послать мне весточку, что ли. Но, господи, ты же поставил меня в идиотское положение! Потому что придется рассказать все Даррену до того, как он услышит это со стороны. И я знала: радости ему это не доставит.
Мне пришлось ждать, пока не закончится ужин. Пока дети не улягутся спать. Пока мы не выгуляем и не накормим Энни.
– Хочешь выпить? – спросила я.
– Кто же пьет по средам, – ответил он. – И тебе не стыдно? – (Я вяло улыбнулась.) – Небось устала на работе? – спросил он. – Ладно, наливай.
Во время медового месяца мы открыли для себя замечательный напиток – раки, и нам обоим он очень понравился. Я налила себе и мужу, подсознательно желая напомнить ему, как нам хорошо было вместе, вдвоем, когда мы только поженились. Мне показалось, ему это сейчас не помешает.
– Ну рассказывай, какие там у тебя проблемы? – спросил он, когда я вручила ему стопку и села на диван.
С моей работой он примирился, а когда родился Лиам и я ясно дала понять, что и с двумя детьми не намерена сидеть дома, даже стал интересоваться, задавать вопросы. А иногда, когда мы проходили мимо витрины, в которой красовались коробки с завтраком «На ракете сквозь время», или стояли на автобусной остановке перед плакатом с надписью «Блистай!» – моя передача, где ведущую роль играют девочки, намекая на то, что у меня есть дочь, – в его улыбке я различала нотку гордости за меня. И это, в свою очередь, заставляло улыбнуться и меня. Но на его вопрос отвечать я не стала.
– Знаешь, сегодня мы с Джулией в обеденный перерыв ходили на фотовыставку, – сказала я.
– Да-а? – Он с любопытством повернулся ко мне, желая узнать, к чему это я клоню. – Как у нее дела?
– Хорошо, – осторожно ответила я. – Это была выставка Гейба. Моего бывшего, ну, ты помнишь, Гейба. Утром она вычитала про выставку в «Куда пойти в Нью-Йорке», мы и пошли.
Даррен застыл.
– Понятно, – сказал он.
Я взяла газету, лежавшую на столике, открыла на нужной странице и протянула ему.
– Там были и мои фотографии, Даррен. Но клянусь, я не знала об этом.
– Это уже серьезно. – Он быстро просмотрел текст.
– Вот именно, – отозвалась я. – Я была в ужасе. Я…
Я чувствовала себя виноватой, будто мне нужно оправдываться, будто все это я устроила, но нет же! Во всем виноват был ты, Гейб.
Даррен поднял голову, оторвавшись от интервью. Он был потрясен. Лицо его побледнело.
– Не хочешь ли ты, таким образом, сообщить мне, что у тебя с ним…
– Нет! – вскрикнула я. – Нет! Между нами ничего нет. Я не видела его с того самого времени, как мы с Виолеттой встречались с ним в кафе. Еще даже до того, как забеременела Лиамом. И еще мы с ним перекинулись посланиями в «Твиттере» в тот вечер, когда убили бен Ладена. И все! Честное слово. Клянусь тебе!
С лица Даррена постепенно уходила бледность.
– Значит, ты и вправду не виделась с ним. Он в самом деле сделал это без спроса.
– Клянусь тебе жизнью наших детей!
И Даррен рассвирепел. Он скомкал журнал:
– Козел! Надутый, самовлюбленный козел! Надо позвонить в галерею. Надо потребовать, чтобы они это немедленно поснимали.
