Его голос смягчился, и он повернулся к Тону, который начал бормотать, что распорядится, чтобы у родителей Фридрихса утром отобрали продовольственные карточки (той зимой это было равносильно смертному приговору), и сказал:
— Минуточку, господин верховный прокурор, кажется, Фридрихс готов сделать признание!
Но эсэсовский капрал и не собирался. Лицо Тона покраснело от ярости. Он крикнул Перлу:
— Лейтенант, созывайте трибунал! Я не собираюсь больше тратить на него время. Пора его приговорить и повесить.
Перл снова стал притворяться «добрым следователем» и попросил господина Тона еще немного подождать. Вдруг Фридрихс не столь упрям, как кажется. Тогда, по рассказу Фридрихса, Тон схватил его за горло и стал бить по лицу. В конце концов молодой капрал сдался. Вот как он сам об этом впоследствии писал:
«После часа такого допроса я еле стоял и признался во всех выдвинутых против меня ложных обвинениях. Мне было уже все равно. Я подписал все, что мне сказали. Я написал признание под диктовку неизвестного мне лейтенанта. Это признание стало единственной уликой против меня на суде по делу Мальмеди».
[49]
Двадцатичетырехлетний ефрейтор Эдмунд Томчак, приговоренный на суде к пожизненному заключению, тоже впервые встретился с лейтенантом Перлом и мистером Тоном в январе. Последний заявил ему, что если он не признается в убийстве пленного американца, то будет висеть рядом со своим ротным, лейтенантом Хайнцем Томгартом, смертный приговор которому вынесет чуть позже суд в Дахау. В конце перекрестного допроса мистер Тон помахал пальцем перед носом бывшего эсэсовца и выкрикнул:
— Если не признаешься, тебя повесят на закате!
Следующие десять дней Томчак провел, как он понимал, в «камере смертников». В первую же ночь незадолго до полуночи в камеру вошел лейтенант Перл и торжественно заявил:
— Готовься. Сейчас тебя повесят.
Через десять минут лейтенант вернулся и сказал:
— Тебе дали еще двадцать четыре часа. — С этими словами он ушел.
На следующее утро, согласно последующим показаниям Томчака, к нему явился мистер Тон и заявил, что его мать лишили продуктовой карточки и что она прибыла в Швебишхалль, чтобы увидеть казнь сына.
Так продолжалось десять дней, пока однажды не пришли вместе Тон и Перл со словами:
— Готовься. Сейчас тебя наконец-то повесят.
Как сам Томчак вспоминал два года спустя: «Мне на голову надели черный колпак, так что я ничего не видел. Меня вывели из камеры. Судя по поворотам (меня вели двое), меня водили туда-сюда. Когда мы наконец остановились, мне сказали: „Вот ты и на месте казни. Кое-кто уже болтается тут на виселице“. И меня снова принялись допрашивать, не снимая колпака. Но я все равно не мог сознаться в преступлениях, которых не совершал и о которых ничего не знал. Тогда кто-то из них — или лейтенант Перл, или мистер Тон — сказал: „Считаю до трех. Если не признаешься, будешь висеть!“ И через несколько секунд я действительно висел в воздухе, но только я начал задыхаться, как меня опустили обратно и снова стали спрашивать, не готов ли я признаться. Эти ложные повешения повторялись несколько раз».
Наконец Тон и Перл сдались. Один из них сказал Томчаку:
— Майор тебя пожалел. Тебе предоставляется еще двадцать четыре часа. — После чего его отвели в камеру, где уже находились пятеро его бывших товарищей.
[50]
Сержант Роман Клоттен, которого обвиняли в соучастии в бойне на перекрестке, попал в «камеру смертников», как ее называл мистер Тон, в январе 1946 года. 6-го числа в 8 часов в камере «приговоренного» появился следователь и… нет, предоставим лучше слово самому Клоттену:
«Он нецензурно ругал меня и несколько раз ударил кулаком по лицу и по животу, требуя, чтобы я немедленно признался в соучастии в событиях на вышеупомянутых перекрестках, утверждая, что только немедленное признание может спасти меня от немедленной же казни.
Испугавшись угроз, я в тот же вечер написал рапорт, где описал все, что знал о случившемся. Но следователя этот рапорт не удовлетворил. Он снова стал грязно оскорблять меня и угрожать, что я не выйду отсюда живым, если не признаюсь, и что только присутствие господина Тона не дает ему меня избить. Господин Тон казался дружелюбно настроенным. Он спросил, откуда я родом и где живет моя семья. Услышав ответ, он сказал, что сам из тех же краев, и пообещал мне разузнать о моей семье, о которой я ничего не слышал уже больше года.
Через несколько дней — в течение этого времени меня не допрашивали — появился господин Перл и сообщил, что моя жена и дети погибли в последние дни войны. Мне пришлось поверить, потому что я знал, что в моем родном городе шли жестокие бои. В тот же день меня привели к господину Перлу, который сказал, что мое признание надо переписать под его диктовку.
В результате обработки всех предыдущих недель и под влиянием услышанного о судьбе своей семьи (лишь много месяцев спустя я узнал, что это ложь, выдуманная ими в своих целях) я пришел в такое состояние полной апатии, что без возражений записал все, что мне диктовал господин Перл… Так я написал признание, которое стало основным доказательством моей вины. Это признание стало единственной уликой против меня на суде. Никакими другими свидетельствами против меня оно подтверждено не было».
[51]
Так продолжалось весь январь, февраль и март, пока старики умирали на улицах, а девушки отдавались за пачку сигарет. Бывшему эсэсовскому капитану Отто Эбеле «священник, таковым не являвшийся» заявил, что лучше бы тому сделать последнее признание. Капитан ответил, что он десять лет не делал признаний и что все происходящее — фарс и шантаж. Тогда его связали, надели на шею петлю и повесили. В себя он пришел уже на полу камеры от того, что солдаты обливали его холодной водой.
[52]
Бывшего сержанта СС Эриха Мауте поместили в «камеру смертников» 6 марта 1946 года раздетым догола. Потом вошли лейтенант Перл и двое американских солдат. «Они избивали меня сначала кулаками и ногами, потом — деревянной доской».
[53] Обработав его таким образом, американцы удалились, а после обеда вернулись и спросили, готов ли он говорить. «На вопрос, что же мне говорить, если я ничего не сделал, меня опять принялись бить. Меня так сильно били в живот и в пах, что мне стало плохо, но, когда я упал, скрючившись, в угол, меня подняли на ноги за волосы!»
[54]
