В том же жизнерадостном письме она планирует поездку в Хэмпшир. А еще передает слухи о близящемся вторжении французов. Элиза выражает опасение, что враги могут завладеть ее состоянием, и сообщает Филе, что полк ждет пополнения и находится в полной боевой готовности. И она не была бы собой, если б не добавила: «Отправлюсь-ка и я на учения да закажу себе обмундирование не откладывая в долгий ящик».
Итак, Джеймс, Эдвард, Генри и кузина Элиза — все были в браке и вполне устроены. Кассандра и думать больше не хотела о замужестве. Кассандра, но не Джейн. В 1797 году, как будто желая загладить вину за своего ирландского племянника, миссис Лефрой пригласила в Эш молодого преподавателя из Кембриджа, из колледжа Святого Эммануила. Джейн в то время как раз работала над «Первыми впечатлениями». Считалось, что преподобный Сэмюэль Блэкол подыскивает себе жену, поскольку он как раз должен был оставить университет и получить от него место в хорошем приходе, — именно на таком основании и начинали свое сватовство многие молодые священники. Миссис Лефрой, похоже, убедила себя в том, что они с Джейн вполне подойдут друг другу.
Лаконичный отчет Джейн об их встречах позволяет предположить, что мистер Блэкол высказал все свои нужды и чаяния тяжеловесно и определенно, но впечатления не произвел. Поводы и условия для их общения, должно быть, старательно изобретались и Лефроями, и Остинами. Это не прибавляло Джейн энтузиазма ни по отношению к Блэколу, ни к ситуации в целом; даже ее дражайшая миссис Лефрой могла быть бестактной. На Рождество 1798 года Лефрой пригласили Сэмюэля Блэкола вновь, но, хотя он и высказал в ответном письме надежду «вызвать на сей раз более глубокий интерес к своей особе» у семейства Остин, что-то помешало ему приехать, и он так и не смог походатайствовать за себя лично. Джейн с раздражением заявила Кассандре, что «безразличие скоро станет взаимным, если только его внимание ко мне, возникшее поначалу просто от незнания, не укрепится оттого лишь, что он вовсе меня не видит». И далее: «От себя миссис Лефрой не добавила ничего, что имело бы отношение ко мне, — возможно, считает, что и так уже сказала предостаточно». Можно только посочувствовать Джейн, отшатывающейся от столь неуклюжих попыток устройства ее судьбы и тяжкого сватовства. Остается ощущение, что манера мистера Коллинза, в которой он делает предложение Элизабет Беннет, могла быть отчасти списана с попыток мистера Блэкола заинтересовать Джейн. Впрочем, если эти попытки и вызывали у нее тоску, то никакого зла на него она не держала. Много позднее, в 1813 году, услышав о его предстоящей женитьбе, она вспомнила о нем как о «самом Совершенстве… правда голосистом и назойливом, но к которому я неизменно испытываю уважение», и выражала надежду, что его жена окажется «тихого нрава и достаточно несведуща, но, — любезно добавила Джейн, — от природы умна и любознательна».
Джейн была горда и никогда не навязывалась тем, кто не испытывал к ней интереса. В январе 1799 года, вскоре после своего «отчета» о неудавшемся сватовстве Блэкола, она так описывала Кассандре бал, на котором побывала: «Не думаю, чтобы я пользовалась особым успехом. Приглашали меня только тогда, когда это было уж совсем неизбежно… Там был один джентльмен, офицер из Чешира, весьма привлекательный молодой человек, который, как мне сказали, желал быть мне представленным, но, поскольку его желание, по-видимому, не отличалось особой силой, знакомство так и не состоялось». Язвительность, с которой она описывает этот не слишком лестный для нее эпизод, вероятно, делала ее неудобной партнершей для джентльмена, не особенно уверенного в себе. Как бы весело она ни улыбалась, как бы легко ни ступала по паркету, ее ум заставлял собеседника постоянно оставаться настороже. В «Чувстве и чувствительности» так описывается мнение леди Миддлтон об Элинор и Марианне: «Они не льстили ей, и она считала их черствыми, а потому, что они любили чтение, подозревала их в сатиричности, быть может не совсем зная, что такое сатиричность». Подобные мысли, надо полагать, проносились в головах леди и джентльменов в Хэмпшире и Кенте.
Глава 13
Друзья из Восточного Кента
Леди и джентльмены в графстве Кент, которых Джейн лишала покоя остротой своего ума, — это те, кто составлял круг ее брата Эдварда и его жены Элизабет. Некоторые их них в свою очередь придирчиво наблюдали за ней. Это выяснилось много лет спустя, когда ее племянница Фанни взяла в руки перо и записала, что тетушка Джейн производила впечатление «бедной родственницы», которой недоставало утонченности. Возможно, недостаток утонченности усматривали в шуточках, которыми случалось обмениваться Джейн и Кассандре… Например, когда благодетельница Эдварда, миссис Найт, слегла с каким-то недомоганием, Кэсс в письме к сестре предположила, что на самом деле она собралась рожать. А Джейн пошла еще дальше, намекая на возможный аборт. И это притом, что миссис Найт была сорокавосьмилетней вдовой!
И все же отчеты Джейн о визитах в Кент выглядят весьма радужными, во всяком случае на первый взгляд. Обычно она приезжала к брату и его жене в теплое время года. В отличие от стивентонских Остинов Эдвард жил в полном достатке, на широкую ногу. Джейн шутила в письме к сестре, находясь дома, в Хэмпшире: «Люди в этой части света так ужасающе бедны и так экономны, что у меня не хватает на них никакого терпения. Кент — единственное счастливое место, там все богаты»
[111]. Она посещала Кент летом 1794 и 1796 годов, а в 1798-м вместе с родителями и Кассандрой впервые очутилась в поместье Найтов, Годмершем-парке. К тому времени у Эдварда и Элизабет уже родилось четверо детей — за Фанни последовали три сына, — и они ожидали пятого. Супруги переехали сюда из своего первого дома, Роулинга, по настоянию миссис Найт, которая сочла, что обширное поместье им теперь нужнее, чем ей, и переселилась в дом в Кентербери.
Сестры Остин скоро переменили свое не слишком почтительное отношение к миссис Найт на искреннее внимание и учтивость. Она оказалась человеком необыкновенно заботливым и щедрым. Щедрым до такой степени, что со временем назначила Джейн что-то вроде негласного ежегодного содержания, тем самым сделавшись единственной (во всяком случае, известной нам) меценаткой писательницы
[112]. Благодарность той постепенно переросла в настоящую дружбу. Во всяком случае, миссис Найт была далека от того, что Джейн называла «счастливым безразличием богачей Восточного Кента».
Хотя и Роулинг прежде вполне устраивал Эдварда с семейством, Годмершем являл собой нечто совершенно другого порядка. Поместье располагалось в широкой, безмятежно-красивой долине реки Стауэр, между Эшфордом и Кентербери, вблизи старинного «пути пилигримов»
[113]. В 1798 году в лесу водились олени, а плавно изогнутые холмы были усеяны живописными рощицами, предназначенными не только радовать глаз, но и служить убежищем для дичи. Просторный современный дом, как и в большинстве английских палладианских усадеб, располагался в величественном уединении. Землевладельцам совсем не хотелось, чтобы дома арендаторов портили им вид, так что парк был огорожен стеной и, чтобы войти или выйти, требовалось воспользоваться ключом (о чем упоминается в дневниках Фанни Остин). Центральная часть дома, выстроенная в 1730-х, могла похвастать великолепным холлом, отделанным мрамором и лепниной, а также огромными парадными комнатами. Крылья здания появились почти на полвека позднее; в одном располагались кухонные помещения, а в другом — грандиозная библиотека. Там Джейн однажды оказалась в полном одиночестве меж «пяти столов, двадцати восьми стульев и двух каминов — в моем единоличном распоряжении».
