С какого-то момента Фадеев стал себя ограничивать. В 1942 году пишет Маргарите Алигер о посещении некоего банкета: «Верный договору с самим собой… только пригубил рюмку белого винца».
Александр Яшин: «В 1949 году я участвовал в работе Всесибирского писательского совещания… Сидеть в ресторане и ничего не пить считается чуть ли не зазорным… Но Фадеев тогда пил только боржом».
М. А. Фадеев: «Я никогда не видел отца пьяным, от меня это скрывалось. Мама не терпела пьянства вообще. При ней он старался не пить, уходил из дома, где-то затаивался».
Поэт Сергей Васильев гостил у Фадеева в июле 1955 года. «Не переживай, сейчас я тебе выдам единственную в доме бутылку залежавшегося сухого вина с приличной закуской, и гуляй себе на здоровье один на один. Я ведь теперь не потребляю!» — сказал ему Фадеев.
О том же вспоминает Яшин: «Сидели мы на втором этаже его переделкинской дачи, в кабинете, среди книг, лежавших грудами на столе, на полу, на полках. Я захотел вина, он принес бутылку сухого, но сам не прикоснулся к нему. В последнее время, и до самой смерти, он совершенно не позволял себе этого» (хотя в ноябре 1955 года Фадеев писал Варе Бусыгиной, что в силу многолетней привычки не всегда может удержаться от того, чтобы не «перебрать»).
Вера Кетлинская (февраль или март 1956-го): «Перешли в столовую. Стол был уставлен закусками, но вина не было. Фадеев предложил: „Что хотите? От водки до шампанского — весь набор есть. Не бойтесь, что это соблазнит меня, с этим кончено, я не пью и совершенно равнодушно смотрю, как пьют другие“».
Гидаш и его супруга в феврале 1956 года навестили Фадеева в больнице. Жена Гидаша спросила прямо, будет ли Фадеев еще пить. И тот, по словам Гидаша, ответил: «Буду». Добавив, что никакого цирроза печени, вопреки опасениям, у него нет.
Цирроза действительно не было — был гепатит. Герасимова даже писала, что врачи специально говорили Фадееву о циррозе, чтобы отвратить его от пьянства.
Да, он пил. Но — не только пил. Разного рода обязанностей и нагрузок у него было столько, что, если бы он действительно не просыхал, он не смог бы их выполнять. А он все-таки — выполнял.
«Нельзя было оставлять его одного»
Решение об уходе нельзя считать совсем спонтанным, о чем говорит развернутое письмо в ЦК.
Однако фадеевские письма последних месяцев вовсе не оставляют ощущения беспросветности.
В марте он переписывается с Сергеем Преображенским — редактором своей литературно-критической книги «За тридцать лет», готовит примечания. Пишет Асе, что после «Черной металлургии» — года через три-четыре — поедет в Приморье завершать «Удэге». Зовет ее снова — в июле — августе — в Москву. «Характер у меня не меняется, и жизнь я по-прежнему люблю и умею радоваться ей».
В апреле 1956-го обещает выпустить первую книгу «Черной металлургии» в следующем году.
29 апреля пишет поэту Сельвинскому: вот разберусь со здоровьем и работой — и встретимся. В начале мая сообщает Ермилову о намерении в июне выступить на пленуме ЦК. В мае в гости к Фадееву собиралась ехать очередная группа подшефных школьников из Чугуевки.
8 мая Фадеев пишет перевязавшему когда-то его рану в Спасске Ветрову-Марченко. Через пять дней того рядом не окажется — да и новую рану перевязывать было бы уже бессмысленно.
12 мая телеграфирует в Новосибирск, где готовится сборник воспоминаний о Сейфуллиной. Обещает дней через десять выслать свою часть.
Значит, собирался жить? Когда же передумал?
А близкие — чувствовали они что-то?
Либединский: «Нет, я не думал, что он скоро умрет! Передо мной стоял высокий, красивый и мужественный человек, седина как-то особенно красила его, на лице было обычное выражение живого и деятельного ума и внимательной доброты. Ничто не говорило о близости смерти, и особенно такой смерти».
Вера Кетлинская: «Фадеев — и самоубийство?.. Чудовищно. Невероятно».
Сын Михаил: «Почему-то никто из близких не заметил перемен в отце. 13 мая 1956 года было совершенно обыкновенным днем для нас, и отец казался таким, как всегда…»
Подруга Пастернака Ольга Ивинская вспоминала, что 11 мая Фадеев по пути в город увидел ее, остановил машину и весело крикнул: «Садитесь, довезу до Москвы!»
В этот день он гостил у Эсфири Шуб, отметившей его усталый вид. Зевал. Сказал, что накануне принял четыре таблетки нембутала, но они не подействовали. Пояснил: иногда «после наркотики»
[335] ему удается заснуть днем, а ночью — все сложнее. Фадеев сообщил Шуб, что находится под наблюдением психиатра и что сам хочет «полной изоляции в больнице». С психиатром он говорит «о душевной усталости, о невыносимой тоске, охватывающей его после запоя, и о неудержимом, навязчивом желании броситься под поезд». Самые интересные и близкие ему люди — Павленко, Петров, Малышкин, Вишневский, Эйзенштейн — умерли, и теперь он старается ни с кем не встречаться. Даже с домашними может неделями не разговаривать. Решил впредь не пить совсем — настолько тяжело после запоя. Рассказал о планах — «За тридцать лет», «Удэге»… Шуб: «Я и не могла ничего предвидеть. Я убеждена, что это было роковое мгновение, что это могло и не произойти. Фадеев любил жизнь, борьбу, любил побеждать».
Конечно, это было не просто «мгновение». Или так: слишком много стало в последние годы таких мгновений, набралась критическая масса.
Шуб говорила, что «угнетенное состояние» могла вызвать передозировка снотворного
[336]. «Нельзя было оставлять его одного. Товарищи должны были бывать у него, стараться чем возможно радовать его, — писала она. — А его все оставили. Нельзя человеку больному быть без надлежащего присмотра близких. Нельзя человека психически незащищенного мучить „критикой“ тогда, когда он в больнице, как это сделал Шолохов, или когда он в отпуску по бюллетеню, как это бывало в Союзе писателей. Нельзя жить годами в состоянии личной неустроенности… Все это вместе и привело к катастрофе. Мы, его друзья, виноваты».
