И еще одно свидетельство. Бывший уполномоченный Госполитохраны ДВР Антонин Проценко в 1970-х рассказывал историку Борису Мухачеву о задержанном в 1921 году хорунжем Михайленко. Тот сообщил: в мае 1920 года на станции Уссури японцы передали Бочкареву, Михайленко, Овечкину и еще двоим казакам Лазо, Луцкого и Сибирцева. Большевиков хотели в мешках сбросить в реку с железнодорожного моста через Уссури, но японский капитан посоветовал сжечь: «Это самый лучший и проверенный метод, когда политические враги исчезают бесследно». Пленных привезли на станцию Муравьев-Амурский. Из паровоза «Ел-629» прогнали машиниста, оставив кочегара-китайца. Пленников по одному затолкали в топку, после чего туда же отправили кочегара. Хорунжий Михайленко и еще двое участников расправы были расстреляны по приговору трибунала 2-й Амурской армии.
О Лазо следует сказать подробнее.
Он был личностью действительно выдающейся. «Лицо поразительной интеллектуальной красоты», — писал о нем Фадеев. Был математиком, блестящим шахматистом. Партизанский командир Певзнер отмечал «исключительную культурность» Лазо. Спокойный, обаятельный, уверенный… М. Губельман: «Во всей внешности — ничего грозного, подчеркнуто боевого. Скромен, прост, приветлив и спокоен… Я всегда удивлялся огромным запасам знаний, которыми он обладал». Фадеев отмечал в Лазо таланты организатора и переговорщика (сумел обуздать анархиствующих партизан Шевченко). Когда высокий Лазо ехал верхом, стремена едва не касались земли, а сам он возвышался над крупом лошади, как каланча. «Внешне он напоминал Дон-Кихота», — пишет Фадеев, но тут же спохватывается: «Это совершенно не соответствовало внутреннему его облику». Между тем у Дон Кихота и Лазо могло быть не только внешнее сходство. Оба были идеалистами. «Чувствовалось, что он совершенно не беспокоится о своей судьбе. Как я убедился потом, это качество было присуще ему и в боевой обстановке», — писал Фадеев. Вспоминается и прощальное письмо родителям романтика революции Че Гевары: «Я вновь чувствую своими пятками ребра Росинанта, снова, облачившись в доспехи, я пускаюсь в путь…» Между аргентинцем Геварой, испанцем Кихано и молдаванином Лазо — прямые параллели. Даже почечная болезнь Лазо рифмуется с астмой команданте Че
[95].
Известен список книг, изучавшихся Лазо зимой 1918/19 года во владивостокском подполье: Маркс, Энгельс, Ленин, Бокль, Шопенгауэр, Мах, Вольтер, Фихте, Клаузевиц, «Этика японцев» Инчикавы, книги о судовых турбинах, двигателях внутреннего сгорания, Салтыков-Щедрин, Чернышевский, Короленко, Вересаев, Герцен, Лондон, высшая математика…
Асеев вспоминал митинг в марте 1920 года, посвященный годовщине падения самодержавия. Просил слова, но эсер Медведев не пускал поэта на трибуну. Тут подошел молодой человек — «красивый, рослый и осанистый», спросил, что Асеев хочет читать. Тот ответил: стихи о партизанах. Тогда молодой человек отвел его за вокзальную площадь, где шел альтернативный митинг — пролетарский. «Грузчики слушали стихи как надо. Ни кашля, ни шепота за пятнадцать минут читки». Вслед за Асеевым выступил и сам этот молодой человек, оказавшийся Сергеем Лазо, — «тонкий, ловкий и легкий, как девушка».
Лазо был выше других на голову не только в прямом смысле. Не погибни он в свои двадцать шесть (герои той эпохи задолго до рок-звезд жили быстро и умирали молодыми), он сделал бы блестящую карьеру. В 1941 году Лазо было бы 47 лет — генеральский возраст. Они почти ровесники с Жуковым, Рокоссовским, Коневым. Ильюхов: «Полководец нового, советского типа… На полях сражений в Забайкалье в 1918 году он образцово сочетал… оперативное искусство с талантом организатора и воспитателя масс».
Лазо — потомственный дворянин
[96]. В 1912 году он поступил в Петербургский технологический институт, в 1914-м — на физмат Московского университета. Работал братом милосердия в солдатском госпитале. В 1916-м призван в армию, направлен в Алексеевское военное училище в Москве. Получил чин прапорщика и назначение в Красноярск, в 15-й стрелковый запасной полк. В дневнике Лазо — размышления, описания природы… У него был несомненный литературный дар.
Он осознанно порвал с предназначенной ему судьбой. Лазо с юности тяготило сознание того, что у него есть собственность и избыток денег: «Нужно было отказаться от всего, от всех благ, но и от всех зол того строя, в котором я вырос». Лазо не желал «судьбы городского обывателя, который чувствует себя неловко вне своей квартиры и привычного места службы», не хотел «превратиться в трусливое животное, готовое поступиться своими мыслями и вступить в сделки с совестью, лишь только ему угрожает опасность и лишения». «Всем существом моим… овладевало стремление к знанию и стремление к действию… Ради этих стремлений я готов был пожертвовать и жертвовал и удовольствием, и личным счастьем», — писал он.
Прапорщик, вместо фронта попавший в запасной полк в Сибири, проявил себя блестящим военачальником. Далеко не всегда он полагался на силу или тактику. Своей задачей видел не уничтожение противника, а перерождение общества. Умел работать с людьми, в том числе с врагами. Это был наименее кровопролитный, самый гуманный — но и очень непростой путь: нужно было представлять «настроения масс», знать, о чем думают солдаты и офицеры. Видимо, здесь — не на пустом месте — и возник миф о походе Лазо на Русский.
Во Владивостоке скульптуру Лазо водрузили на постамент адмирала Завойко — героя обороны Камчатки в Крымскую войну 1853–1856 годов. Адмиралу после смерти фатально не везло: памятник снесли, поселок Завойко на Камчатке переименовали в Елизово, пароход «Адмирал Завойко» стал «Красным вымпелом»… Сегодня во Владивостоке нередко говорят о необходимости восстановить историческую справедливость. Завойко, безусловно, — выдающаяся личность. Но мне бы не хотелось, чтобы теперь Лазо снимали с пьедестала, как когда-то сняли Завойко. Оба они — герои нашей истории, и памятника заслуживает каждый.
Тем более что у Лазо нет даже могилы. Он ушел напрямую в приморское небо — через паровозную трубу.
Японское выступление возмутило не только красных. Никифоров вспоминал: «Японцы обратились к представителям крупной владивостокской буржуазии с предложением возглавить кабинет. Буржуазия… не только отказалась организовать власть, но и выступила с публичным протестом против провокационных действий японских интервентов и заявила о поддержке правительства Приморской областной земской управы».
Не сумев найти подходящего кандидата для создания лояльного правительства, японцы согласились оставить власть у земской управы
[97]. Но ситуация была уже совсем иной, чем в феврале — марте. С японцами пришлось заключить вынужденное соглашение, прозванное «дальневосточным Брестом», — о прекращении боев и отводе войск от японских гарнизонов и железной дороги, которая осталась под контролем интервентов. 22 апреля японцы высадились на Северном Сахалине, в мае оккупировали Николаевск
[98]. Воевать с сильной японской армией красные не могли, терять Приморье не хотели. И тогда Москва идет на необычный шаг — создание Дальневосточной республики.
