Названия первых произведений Фадеева — «Разлив» и «Против течения» — перекликаются
[178]. В обоих человек борется со стихией, причем не только природной
[179]. А в 1934 году Фадеев напишет рассказ «Землетрясение», один из героев которого говорит: «Пущай бы уж всю землю перетрясло. Поди, те, кто живы б остались, по-новому жить начали».
Фадеев всегда писал о бедах и несчастьях: то разлив, то разгром, то свои стреляют в своих, то фашисты казнят молодогвардейцев… Хваленой соцреалистической бодрости, сытого слепого оптимизма у Фадеева не было никогда. То ли он чувствовал, что из одного «позитива» литературы не получится, то ли полемизировал с иными не в меру жизнерадостными коллегами, то ли просто был человеком трагического (или даже апокалиптического?) сознания.
Время действия «Разлива» — 1917 год, между Февралем и Октябрем. Действие начинается с того, что большевик Иван Неретин, младший сын приморского первопоселенца Кирилла Неретина, возвращается с фронта в Сандагоу. Под этим именем (герои повести порой говорят «Сундуга» — характерный для Приморья случай «русификации» китайских названий) по ряду примет узнается Чугуевка. Как мы уже говорили выше, было и реальное Сандагоу неподалеку, ныне Булыга-Фадеево, но Сандагоу «Разлива» — это все-таки Чугуевка. На это указывает, например, то обстоятельство, что в повести речь идет о «волостном селе». Именно Чугуевка с 1911 года была «столицей» волостного масштаба, причем в Чугуевскую волость Иманского уезда входило и Сандагоу, тогда как Сандагоуской волости, о которой пишет в «Разливе» Фадеев, не существовало. Присутствуют в тексте и реальные фамилии жителей Чугуевки — Неретин, Кислый, Горовой
[180], Копай
[181].
Иван с ходу берется за дело: проведя молниеносную избирательную кампанию, становится главой волостной земской управы, борется с разливом Улахе
[182], отбирает у кулаков лодки, спасает людей…
Рискнем сказать, что «Пожар» Валентина Распутина 1985 года — своего рода анти-«Разлив». Советская литература и вообще «советский проект» начались «Разливом» — а закончились в первом перестроечном году «Пожаром». «Разлив» фиксировал начало новой эпохи, «Пожар» — ее завершение. Обе повести — об изменениях, происходящих в обществе, но если у Фадеева побеждает организация, то у Распутина — дезорганизация. Разлив начала века побежден — пожар конца века оказался сильнее. Там рождался (как положено — в муках) новый человек — здесь он умирал. Не у Фадеева, а именно у Распутина происходит окончательный «Разгром», хотя его герой говорит, лишь чуть перефразируя фадеевского Левинсона: «Будем жить».
«Новый человек пришел из другого мира… Крик его был беспомощен, но требователен» — так Фадеев описывает в «Разливе» роды.
О создании нового человека — весь Фадеев, с «Разлива» до «Черной металлургии». Проживи он на пять лет дольше — взялся бы за роман о космонавтах.
В 1936 году он записывает в дневнике «замечания в связи с Конституцией»: «Формируется новый характер, тип Человека с большой буквы на основе общественной социалистической собственности…» Фадеев искренне хотел верить, что сталинская конституция фиксирует необратимо происшедшие в обществе изменения к лучшему: стяжательство отмирает, новый человек — это коллективист, стремящийся «подтянуть, поднять отсталых и слабых». Развитая личность — уже не исключение: такие личности формируются миллионами. Новый человек — культурный, образованный, он участвует в общественной жизни и управлении государством. Эту характеристику можно отнести не только к уже созданному писателем Левинсону или еще не известным Фадееву Кошевому и Туркеничу, которые ведь уже где-то жили и росли; слова эти — и о самом Фадееве. Участие в общественной жизни и госуправлении виделось Фадееву обязанностью советского гражданина. Вот ответ на вопрос о том, почему он всю жизнь разрывался между литературой и общественными нагрузками.
Текст «Разлива» довольно подробен топонимически. В нем фигурируют то Спасск-Приморск (то есть Спасск-Дальний) и село Самарка, то реки Нота (Ното, после 1972-го — Журавлевка) и Улахе (ныне — верхняя часть Уссури).
Повесть написана с видимым удовольствием, с молодым вкусом к жизни: «А так как приставом Улахинского стана уже давно питались в озере сомы, то вопрос оказался исчерпанным». Или: «Паут только что напился и развозил по белому тонкие полоски лошадиной крови. Он разомлел от жары, не мог летать и жужжал нудно и густо, как протодьякон».
«Разлив» — вот отличительная черта раннего Фадеева — переполнен метафорами, как и многие произведения 1920-х: «На сходке по кочковатым головам мужиков прыгали короткие рубленые слова Неретина. Раздвигали они плотно сшитые черепа и согласно укладывались внутри, как мелкие, хорошо колотые дрова». В голове Неретина, «в этом луженом и крепком солдатском котелке, уже варились и кипели простые, обыденные мысли о работе». Лавочник Копай «был полон секретарского достоинства и дышал тяжело и жирно, как сазан». Девушка Каня была «свежей и гибкой, как улахинский кишмиш»
[183], а местные парни — «широкогруды и мохнаты, как изюбры». Воля таежного человека «густа, как кровь, а кровь ярка и червонна, как тетюхинская руда»
[184]…
Позже Фадеев с осторожностью подходил к такому жонглированию метафорами — уже «Разгром» написан в более сдержанной манере. Он ведь не для красного словца еще в 1924 году называл себя «старовером языка»
[185], когда его упрекали в «старомодности» стиля. В то время делались попытки создать принципиально новый язык пролетарской литературы, отрешившейся от старой «буржуазной» словесности. Это позже маятник качнется обратно, к новому открытию старой классики. Но Фадеев-то с самого начала был ближе к Толстому и Горькому, хотя, конечно, глупо было бы упрекать его в ретроградстве или недостаточной преданности идеалам революции. Преемственности он никогда не отвергал, считая советскую литературу наследницей не только русской, но и западноевропейской и вообще мировой литературы
[186]. Сейчас это утверждение может показаться общим местом — но не тогда.
