Споря с рапповцами, лефовцы высказывались против вымысла, типизации, собирательных образов. В пример Фадееву ставился фурмановский почти документальный «Чапаев». Задачи литературы ЛЕФ сводил к простому отображению фактов, по сути — репортерству
[220]. Фадеев казался безнадежным консерватором — «старовер языка», он шел в фарватере старой доброй классики. Уничижительные оценки «Нового ЛЕФа» получили «Дело Артамоновых» Горького, «Барсуки» Леонова, Булгаков, Шишков… «Роман как жанр вычеркивался из литературного словаря», — напоминает биограф Фадеева Иван Жуков (интересно, что и сегодня мы нередко слышим о «смерти романа», в том числе по новым основаниям — в связи с развитием Интернета, твиттеризацией восприятия… А роман все равно жив).
Та дискуссия интересна и другим: атмосферой творческой свободы. Всего какое-то десятилетие спустя всё круто изменится, а на смену литературным группировкам придет монолитно-цементирующий Союз писателей.
«Разгром» принято выводить из толстовской манеры. Поэт Безыменский даже назвал Фадеева «марксовидным Толстым». «Отчасти это верно, отчасти нет, — сказал сам писатель по этому поводу. — Неверно в том смысле, что в этом произведении нет и следа толстовского мировоззрения. Но Толстой всегда пленял меня живостью и правдивостью своих художественных образов, большой конкретностью, чувственной осязаемостью изображаемого и очень большой простотой. Работая над произведением „Разгром“, я в иных местах в ритме фразы, в построении ее невольно воспринял некоторые характерные черты языка Толстого».
Эренбург указывал, что толстовские длинные фразы с изобилием придаточных были для Фадеева естественными: «Он не умел писать иначе». Даже телеграфируя — просил Эренбурга помочь, чтобы тот надиктовал ему телеграмму о сессии борцов за мир короткими фразами. В 1953 году Фадеев напишет: «У меня смолоду выработалась привычка к довольно усложненной фразе — условно говоря, „толстовского“ типа. Это так же трудно теперь изменить, как походку». В это время Фадеев будет уже жалеть, что его походка не похожа на тургеневскую или пушкинскую. Будет рекомендовать молодежи в качестве образцов стиля не только Пушкина и Тургенева, но и Чехова, к которому относился спокойно. В 1946-м напишет: современный литературный язык «изрядно попорчен», поэтому нужно читать Лескова, Мельникова-Печерского и Даля. Хотя тут же оговорится, что мысли Лескова «примитивны и анекдотичны», а юмор — «мелок».
Эренбург добавляет, что языком влияние Толстого не ограничивалось: Фадеев преклонялся перед «Воскресением», считал, что «гений должен служить добру, гуманизму». Либединский писал: «Лев Толстой отвечал самым глубоким запросам Сашиной души… Сам Лев Николаевич еще в молодости… писал, что главным героем его произведений является — правда. Вот эта-то всепокоряющая сила правды и привлекала Фадеева в творчестве Толстого». По этой же причине, пишет Либединский, Фадеева взволновала бунинская «Деревня» — своей «жестокой правдой».
Явно слышен в «Разгроме» и Горький. Корнелий Зелинский в книге 1956 года о творчестве Фадеева его главным литературным учителем называет именно Горького. Кстати, есть не только внешние параллели между горьковским Данко с пылающим сердцем и Левинсоном с факелом, которые выводят людей из гибельного леса, но и более глубокие: если сердце Данко растоптали спасенные им люди, то прото-Левинсона — Певзнера — расстреляли в эпоху «большой чистки»
[221].
Очевидно и влияние «партизанских» повестей Всеволода Иванова, которые Фадеев прочитал еще студентом горной академии. В 1955 году он писал Иванову: «Мы еще только собирались тогда написать о пережитом и сомневались в своих силах. И вот оказалось, что это возможно, да еще как возможно — со свободой почти головокружительной! Студент того легендарного времени — я ходил из комнаты в комнату по общежитию и читал вслух Всеволода Иванова очень звонким голосом. Помимо всего прочего, это оказалось и выгодным во времена, когда студенческий паек состоял в основном из ржавой селедки. Упоенные, как и я, слушатели и слушательницы родом из деревни охотно делились со мной хлебом и салом».
В «Разгроме» партизанский отряд разбит, но Левинсон с горсткой бойцов спасается, и нам ясно: он наберет новых людей и продолжит борьбу. Ко времени написания романа было давно известно, что победа в этой борьбе осталась именно за Левинсоном. Однако Фадеев пишет о поражении — осознанный эстетический выбор! — и называет книгу «Разгромом». По уже современной оценке писателя Юрия Бондарева, это была «смелейшая» книга. «Кто, кроме Фадеева, решился бы написать подобное? — говорит Бондарев. — Даже в лагере врагов раздались уважительные голоса. Могла ли подобную реакцию вызвать книга, само-восхваляющая победность?»
В «Разгроме» — масса скрытых смыслов. Роман этот, конечно, — «красный», а не «белый», но он, как всякая хорошая литература, — о жизни в ее сложности, а не о том, кто хороший, а кто плохой. И он куда глубже, чем это представляло себе официальное советское литературоведение.
Интересен разбор литературоведа Петра Ткаченко
[222], анализирующего библейские линии «Разгрома».
Сотворение нового мира, сотворение человека — вот главная тема книги
[223]. Ткаченко смело проводит параллели между «Разгромом» и Библией, и, даже если какие-то из его предположений кажутся спорными или натянутыми, отмахиваться от них не стоит. «Разгром» — лучший текст Фадеева еще и потому, что он действительно многомерен и содержит смысловые пласты, не сразу открывающиеся читателю. Можно напомнить, как Фадеев работал над романом, сколько раз переписывал каждую главу. В «Разгроме» — ядерно плотном, образовавшемся, как алмаз, в условиях сильнейшего смыслового сжатия, — нет ни одного случайного слова.
Намеки на библейские мотивы рассыпаны по тексту повсеместно. Уже в начале автор говорит, что впереди у отряда — «трудный крестный путь». Далее Левинсон получает письмо из владивостокского большевистского подполья и ногтем подчеркивает раздел IV — «Очередные задачи», который состоит из пяти пунктов. Ткаченко считает: пять пунктов символизируют Пятикнижие (Моисеев закон), а четвертый раздел — его четвертую книгу, «Числа». В «Числах», повествующих о скитаниях евреев по пустыне после исхода из Египта («Разгром» повторяет этот древний сюжет; а в конце романа Морозка, нового коня которого зовут Иудой, прямо мечтает об «обетованной земле»), речь идет об исчислении воинов — сынов Израилевых. Левинсону приказывают «сохранить хотя бы небольшие, но крепкие и дисциплинированные боевые единицы». «Е-ди-ни-цы», — повторяет он для непонятливых.
