В романе много информации, ценной с исторической и социологической точек зрения: «Влево и вправо по горам и падям в дымке от фанерных заводов и мельниц тянулись слободки — Рабочая, Нахальная, Матросская, Корейская, Голубиная падь, Куперовская падь, Эгершельд, Гнилой угол
[277]. У заднего подножия Орлиного гнезда начинались зеленые рощи, за рощами — длинные холерные бараки, за бараками — одинокое, тяжелое, темно-красного кирпича здание тюрьмы… И, подпирая небо, как синие величавые мамонты, стояли вдали отроги Сихотэ-Алиньского хребта».
Сопка Орлиное гнездо, сообщает Фадеев, была изрыта окопами и блиндажами, оставшимися со времен Русско-японской войны, и подростки лазили по этим рукотворным пещерам. Сейчас эта сопка застроена небоскребами.
Вот порт: «На пристани пахло рыбой, мазутом, апельсинами, водорослями, опием. Бухта была забита торговыми, военными, парусными, паровыми судами. Меж ними сновали шлюпки, китайские шампуньки, шаланды… Сережа и Лена бродили меж цинковых пакгаузов, тюков и ящиков с товарами, портовых кабаков и парикмахерских, оглушаемые грохотом лебедок, ревом сирен, пьяными песнями, руганью матросов и грузчиков, сновавших с тяжелыми кладями по подгибающимся сходням, разноязыким говором — китайцев, японцев, американцев, французов, корейцев, малайцев, индусов, кишевших на пристани в своих разноплеменных одеждах — синих робах, матросках, круглых, похожих на поварские, белых и синих шапочках, китайских ватных шароварах, корейских халатах, японских кимоно, индусских и малайских белых, желтых чалмах…» (ощущение, что автор не в силах остановиться и перевести ДУХ).
Китайский квартал: «Пахло чесноком, копченой рыбой, древесным углем… У ворот висели бумажные фонарики, похожие на разноцветные цилиндрические гармоники. За стенами кустарных мастерских бренчали жестянщики, медники. Китайские нищие спали, свернувшись у крылечек: их никто не трогал, и они никого не трогали».
Сад Невельского: здесь проходит благотворительный аукцион.
Семеновский базар: «людской гнойник», чрево Владивостока.
«Слобода Голубиная падь лежала за Орлиным гнездом, большой лысой горой, возвышавшейся над городом… В вершине пади стояло квадратное деревянное строение голубиной почты, похожее на китайскую пагоду. Стаи голубей носились вокруг него». Почты давно нет, а вот название «Голубинка» сохранилось.
Интервенты: «Днем и ночью по улицам мчались, ревя, автомобили и мотоциклы с военными, шли, хрустя сапогами, бряцая оружием, гремя барабанами, стеная валторнами, волынками, кларнетами, разноцветные густые колонны интервентных войск — японцев, американцев, французов, англичан, канадцев, китайцев, сипаев, итальянцев, малайцев, шотландских стрелков. На рейде, отливая синей сталью, стыли их плавучие крепости с запневшими трубами и реями. Площади и улицы ломились от парадов, от криков разноплеменных команд и меди оркестров. У воинских присутствий толпились оцепленные войсками сумрачные группы уссурийских рекрутов. Газеты печатали петитом извещения о расстреле большевистских комиссаров при „попытке к побегу“
[278] или по военно-полевому суду… На горах, в Гнилом углу и на Чуркином мысу днем и ночью горели костры, оттаивавшие землю, — отстраивались новые дома, бараки и казармы для войск, госпиталей и пленных. Днем и ночью ледоколы, скрежеща, ломали лед на бухте, облака черного, оранжевого, розового дыма и пара стояли над бухтой
[279]. Пристани и вокзалы грохотали от сгружаемого и нагружаемого военного снаряжения. Мощные иностранные суда отчаливали, заваленные сибирской рудой, лесом, рыбой, и сухой, пронзительный морозный ветер из Верхоянска слал им вслед ржавые тучи песка и щебня с гор».
А город живет своей жизнью: «До утра работали переполненные, сияющие огнями рестораны, по улицам без конца катились разряженные толпы, пестрящие мундирами солдат и офицеров тринадцати наций…»
В «Удэге», как мы уже упоминали, поднимается, хоть и вскользь, тема русского переселения на восток в конце XIX — начале XX века. Фадеев писал: русские способны «распространяться в необозримую ширь, с полным уважением к другим нациям, с необычайной верой в возможность преодоления любых невзгод и лишений и верой в мощь свою, своего труда, когда везде, где бы ни появился русский человек, можно сделать Россию, ту родину, которую русский человек всюду приносит с собой». Он с удовольствием приводит слова, сказанные в свое время первыми здешними русскими переселенцами Пржевальскому: «Мы и здесь Россию сделаем». «И сделали! — продолжает Фадеев. — Сделали везде, куда только ни проник русский человек с его революционным размахом».
Переселение, особенно на первом этапе — до запуска в 1880 году пароходной линии Доброфлота «Одесса — Владивосток» и до завершения уже в XX веке Транссиба, — было сопряжено с трудностями, часто неимоверными. «Какими райскими красками были расписаны им эти новые земли с саженными назьмами, безграничными покосами, тучнеющие под тяжестью своих плодов… И как велико было разочарование, — пишет Фадеев в „Удэге“. — Лучшие земли были уже заняты сибирскими староверами, поднявшими по ста десятин и более. Вместо жирного российского чернозема — тонкие пласты перегноя, выпахавшегося в первые же годы, родившего только сорные травы. Вместо баснословных покосов — мокрый кочкарник, покрытый резучкой и кислыми злаками… А вода — каждый год сносившая в море плоды нечеловеческих трудов, а гнус — доводивший до бешенства людей и животных, а зверь — ревевший по ночам у самых землянок, — нет, это были совсем, совсем не райские земли!.. И тайга в ее буйном великолепном цветении, так глубоко поражавшая Сережу своим великолепием, — как хищный враг, как вор, противостояла людям».
Рассказ партизанского командира Гладких из «Удэге»:
«— О, мы здесь самые первенькие! — сказал Гладких с усмешкой. — Старик мой приплыл сюда… Обожди… Родился я в семьдесят седьмом — как раз в этот год тигра его покарябала… жили они тут к тому времю уж лет восемнадцать… Выходит…
— В пятьдесят девятом?
[280] — подсказал Сережа.
— Да, приплыл он сюда в пятьдесят девятом — вот когда он приплыл…
Сережа вспомнил, что в это время не было еще Суэцкого канала: отец Гладких плыл вокруг мыса Доброй Надежды, и плыл под парусами. „То-то ему было о чем рассказать!“ — подумал Сережа, нарочно представляя себе не того скромного сивого мужичонку, о котором говорил вчера Мартемьянов
[281], а доблестного пионера с бронзовой волосатой грудью и трубкой в зубах.
