В трубке не удивились, не переспросили: «Кого?!» Нет, что-то буркнули, бросили трубку на стол, а через минуту Екатерина Сергеевна услышала знакомый лихой голос:
– Слушаю, Бережковский!
– Здравствуй, Володя, – сказала Катя, пытаясь придать своему голосу максимально притягательный для мужчин хрипловатый шарм, – это Катя Калашникова.
– Помню, – отрывисто сказал Бережковский. – Спасибо, что позвонила.
Бережковский явно был занят – или куда-то спешил. Катя решила сразу брать быка за рога.
– Как ты понимаешь, Володенька, – проворковала она, – если человек вдруг звонит после восьми лет молчания – значит, ему что-то от тебя надо.
– Буду рад услужить, – быстро (но, впрочем, вполне радушно) проговорил Бережковский.
– Можно ли узнать, с твоими возможностями, куда конкретно летал один человек?
Бережковский на секунду задумался, и Катя поняла: тому не хотелось бы помогать ей, ежели она отыскивала компромат на мужа или любовника. Проклятая мужская солидарность.
– Это женщина, – поспешно добавила Катя.
Казалось, Володя облегченно вздохнул.
– Если летела через нас, до полугода назад и позже – нет проблем, – деловито проговорил Бережковский.
– А если – раньше?
– Она, твоя женщина, «Аэрофлотом» летела?
– Не знаю. Думаю, да. На девяносто девять процентов – да.
– Тогда надо смотреть на лентах «Аэрофлота». Написать им официальное письмо…
– Ой, а нельзя без письма? За большую коробку конфет?
– За большую коробку конфет – все можно.
– И за бутылку коньяка – тебе, – поспешно добавила Катя.
– Тогда тем более.
– Пожалуйста, Володенька, сделай, а?.. За мной, как говорится, не заржавеет…
– Фамилия?
– Что? – не поняла Катя.
– Ну, как фамилия твоей женщины? И когда она, ориентировочно, летела?
– Фамилия – Маркелова. Инициалы – «Эм – Ю». Летела в девяносто восьмом. Кажется, летом.
– Принято. Маркелова Эм Ю, девяносто восьмой.
– Ты перезвонишь мне, Володенька?
– Да. Пишу номер.
Катя продиктовала свой номер.
– Позвонишь сегодня? – робко спросила.
– Как только – так сразу, – бодро ответил Бережковский. – Извини, я сейчас немного занят – но в двух словах: как ты, где ты?
– Я? Я в Лингвистическом университете. Доцент. Замужем… – в телеграфном стиле выдала информацию Катя.
– О, надо будет к тебе свою дочь определить…
– Сколько ей? – спросила Катя, почувствовав легкий укол грусти, смешанной с ревностью. Впрочем, кто бы сомневался, что бравый капитан-пограничник (или сейчас уже майор?) найдет себе пару.
– Семь годков скоро будет.
– О, время еще есть… – улыбнулась Катя.
– Ну, ладно, – деловито проговорил Бережковский. – Как выясню про твою Маркелову – сразу отзвоню.
Катя положила трубку. Настроение у нее подпрыгнуло. Это было почти чудом: и то, что Бережковский работал на прежнем месте, и то, что сегодня он оказался на смене, и то, что с ходу согласился помочь ей. Ну, а отвезти хорошему человеку, пусть даже в Шереметьево, коньяку с конфетами (а потом, может быть, пристроить его дочку в лингвистический лицей при университете) – не проблема.
Детективные услуги Паши стоили Катюше куда дороже.
Ее собственная жизнь – честно говоря, тоже.
В ближайший час Кате пришлось отвечать на телефонные звонки. Всех как прорвало. Звонила мама – спрашивала, как дела, как здоровье. Порывалась приехать приготовить обед. В завуалированной форме, в очередной, двести двадцать седьмой раз, интересовалась, не беременна ли Катя, – и дала понять, что она уже давно, очень давно созрела для внуков, равно как и Катя для детей. Удалось отбиться и от детей, и от обеда – правда, разговор с матерью продлился минут сорок пять.
Потом позвонил коллега с кафедры, поздравлял с Рождеством.
Звонила аспирантка Андрея (Катя однажды видела ее, редкостная мымра).
Вышел на связь герр Лессинг. Он – то ли от волнения, то ли нарочно – стал еще хуже говорить по-русски, и Кате пришлось перейти на английский (на языке Шиллера и Гете она, надо признать, изъяснялась не очень). А на языке Байрона, которым немец прекрасно владел, он весьма сухо заявил Кате следующее. Ее так называемый частный детектив Павел является настоящим провокатором. Павел посмел обвинить его, господина Лессинга, в организации убийства собственной супруги! Невообразимая чушь! Чудовищная! И он, Лессинг, не потерпит столь наглого вторжения в свою частную жизнь (privacy!). И если подобные действия производились с ее, Катиного, ведома, то он выражает ей решительный и недвусмысленный протест. А в случае повторения подобных инцидентов вынужден будет обратиться как к германскому консулу в Москве, так и к российским властям.
«Ну-ну, – усмехнулась про себя Катя, – и в европейский суд в Страсбурге… Да, видать, Паша перегнул палку. Похоже, он тоже ведет следствие нестандартными методами. Не берусь осуждать его. Как показывает моя скромная (в виде звонка «из военкомата») детективная практика, это действенно».
Наконец герр Лессинг закончил. Возникла пауза. Что Катя могла ответить на сей монолог? Могла, конечно, послать г-на Лессинга на все четыре стороны. Но все ж таки – не чужой вроде человек, муж подруги… И Екатерина Сергеевна отвечала в стиле министерства иностранных дел той страны, чей дипломат был уличен в шпионаже. Она, во-первых, о действиях Павла ничего знать не знает, ведать не ведает. Они, эти действия, во-вторых, никоим образом не были ею санкционированы. И, в-третьих, она гарантирует, что больше ничего подобного не повторится.
Как ни странно, герр Лессинг вполне удовлетворился сим чрезвычайно дипломатическим ответом на свою ноту и, кажется, совершенно успокоился.
– Как там Валя? – поинтересовалась Катя.
Валентина сегодня приходила в себя, сказал Лессинг, но ненадолго. Поговорить им не удалось. Врачи утверждают, что ее состояние стало лучше, но по-прежнему внушает опасение.
Лессинг также заявил, что он возмущен условиями содержания больных в российских госпиталях, а также полным равнодушием и небрежением к ним со стороны медперсонала.
«Надо бы навестить Валюшку… – подумалось Кате. – И немцу-скряге объяснить, чтобы он поставил врачам коньяк, а сестрам подарил конфеты. А еще лучше – денежку раздал бы им в конвертах… Не в Кельне, чай… Но это не сейчас – после, после… Сейчас бы свои проблемы решить…»
Она наконец распрощалась с Гансом-Дитрихом.
За окном стало заметно темнеть. «Вот и день прошел», – грустно подумала Катя.
