– Никакие социальные работники нам ни к чему, – ответил он, не опуская дробовик. Я так и стояла с задранными руками, представляя развитие событий. Шарлотта умрет на мосту, я – от огнестрельного ранения. Никто нас не найдет, Роберт никогда не узнает о постигшей меня судьбе…
– Прошу вас! – взмолилась я. – Сейчас главное – помочь моей подруге. Мне одной не отнести ее в машину.
Рядом с мужчиной появилась женщина. Мне показалось, что передо мной фотография из времен Великой депрессии: символ глубокой нищеты. Ее темные волосы были собраны в узел, на ней было выцветшее серое платье и драный фартук. На руках у нее был младенец, за подол цеплялись двое маленьких детей.
– Муж не сможет вам помочь, – сказала она. – У него самого сломанная спина.
– Может, вы сами?
Мужчина положил дробовик себе на колени.
– Тащи салазки, – велел он жене. – Привяжи детей.
Я уронила затекшие руки. Женщина сунула мужу младенца, потом обвязала двух других детей веревкой и дала мужу ее конец. Ее изобретательность вызвала у меня не ужас, а восхищение. Она зашла за дом и вернулась со старыми салазками. С одной стороны у них отсутствовали полозья.
– Где она? – спросила женщина, шагнув ко мне.
– На мостике, – ответила я. – Я очень вам благодарна. Сильно за нее тревожусь.
– Деваться-то некуда, – буркнула она.
Пока мы молча шли через лес, я вспомнила о цели нашего с Шарлоттой приезда.
– Мы могли бы назначить вам пособие на еду для детей, – начала я. – Привезти для них одежду, еще что-то, в чем вы нуждаетесь.
– Нам благотворительность ни к чему.
Я посмотрела на нее. Ее худое лицо выражало суровую решимость. «Подумай о своих детях!» – хотелось мне крикнуть. Но нет, превращать ее во врага было рано. Первым делом нужно было добиться от нее помощи Шарлотте. Тревогу о ее семье приходилось отложить на потом.
Мы достигли мостика. Бледная как смерть, Шарлотта лежала совершенно неподвижно.
– С ее ногой дело плохо, – сказала женщина – к счастью, догадалась сразу перейти на шепот. – Ровной ей уже не быть. Это как спина моего мужа.
Я опустилась на колени рядом с раненой.
– Шарлотта! – позвала я. – Вы меня слышите?
Она застонала, сильно морща переносицу. Я обрадовалась, что она способна реагировать, превозмогая боль.
– Мы положим вас на салазки и дотащим до машины. Я отвезу вас в больницу. Все будет хорошо. – Мне было нелегко ее обманывать. Я боялась, что женщина права, говоря, что нога Шарлотты изуродована навсегда.
Вдвоем с женщиной мы под скрипы и стоны моста перевалили Шарлотту на салазки. Они оказались коротковаты, ноги Шарлотты свисали с них, поэтому одной из нас надо было, нагнувшись, держать ее ноги, а другой тянуть салазки.
– Я буду тянуть, – сказала женщина.
Лесная тропинка вела вверх по склону, я не давала ногам Шарлотты волочиться по земле, и от напряжения у меня сразу заломило спину. Когда впереди появилась ее машина, я была готова кричать от радости. Снова действуя вдвоем, мы заволокли Шарлотту на заднее сиденье. Она к этому времени перестала стонать. Приглядевшись, я увидела, что она находится в полуобморочном состоянии. Шок? Я знала, что от шока можно умереть.
– Где ближайшая больница? – спросила я женщину, вытирая тыльной стороной ладони пот со лба.
Она покачала головой и ответила:
– Никогда не была в больнице.
– Не знаю, как вас благодарить, – сказала я. – Что бы я без вас делала?
Она заглянула в машину.
– Ей уже не быть прежней, – повторила она свой диагноз и побрела назад, к своей семье.
12
Айви
Торопливо покидая дом перед полуночью, я сильно волновалась. Луна светила достаточно ярко, чтобы я выключила фонарь, но мне все равно казалось, что кто-то видит, как я бегу мимо темных табачных плантаций в одной ночной рубашке и шлепанцах. Я очень спешила, стараясь не обращать внимания на чувство, что я не одна.
Почему некоторые табакосушильни назывались так, а не иначе? Например, «Южная» – та, где как раз сейчас сушился табак и где Генри Аллену нужно было проверять горелки, – была вовсе не самая южная. А пустая «Зеленая» – та, где нам предстояло встретиться, – совсем не была зеленой. Смысл имело только одно прозвище – «Рождественская» сушильня, потому что ее построили давным-давно как раз под Рождество. Все они были некрашеные, однако в разговоре никто их не путал. Мы росли с этим знанием.
Справа от меня тянулись несчетные ряды блестящих под луной табачных растений. Я не могла не думать о маминых феях. В такие ночи я была готова поверить, что они бродят поблизости; уповала я на то, что они не злые, а добрые. Я припустила еще быстрее и, увидев впереди сушильни, обрадовалась, что почти добралась до места. Миновав «Южную» сушильню, я увидела, что из-под двери «Зеленой» пробивается свет. Он уже был там! Я бросилась бежать, не обращая внимания на бьющий меня по бедру фонарь.
Генри Аллен, наверное, услышал меня, потому что распахнул дверь, схватил меня за руку и поспешно втащил внутрь, чтобы никто не успел увидеть свет. Он стал меня целовать и ласкать, его руки почти подбирались к моей груди, но не трогали ее, иначе мы тут же набросились бы друг на друга.
– Ты уже проверил горелки? – спросила я, когда мы перестали целоваться. Мне хотелось утвердительного ответа, чтобы у нас было больше времени. Мне нравилось, когда потом мы с ним разговаривали.
– Придется проверить после твоего ухода, – ответил он. – Времени у нас в обрез. Папа еще не лег. Если я задержусь, он пойдет меня искать. – Он повернулся в сторону дома, как будто мог его увидеть сквозь стену. – Прости, что заставил тебя прийти. У меня даже книги нет, чтобы тебе показать.
– Замолчи! – Я снова принялась его целовать. Раз времени у нас было в обрез, жалко было тратить его на разговоры.
Я учуяла дым. Генри Аллен был во мне и двигался все быстрее. Мне пришлось крепко прижать его к себе, чтобы заставить остановиться.
– Генри Аллен! – Я тряхнула его, но он был как глухой. В эти моменты он всегда был таким. Я схватила его за плечи. – Генри Аллен! – почти крикнула я. Теперь он опомнился.
– Что?.. – прохрипел он, задыхаясь.
– Чувствуешь запах?
Он поднял голову и повел носом. Я сбросила его с себя. Где-то определенно горело.
– Черт! – Генри Аллен вскочил. – Одевайся!
Я нашарила на полу смятую ночную рубашку. Снаружи доносились голоса.
– Генри Аллен! – громко, испуганно звала его мать. – Генри Аллен!!! – Это уже походило на вопль, и я зажала себе рот ладонью, чтобы самой не заорать. Происходило что-то страшное.
Одевшись, Генри Аллен выбежал из сушильни с фонарем, оставив меня в кромешной темноте. Я не смела выйти, боясь попасть на глаза Гардинеру-старшему. Можно было бы попробовать выскользнуть из сушильни через другую дверь, но мне было страшно шелохнуться.
