Уже не ребенок
Год 1988, мама на кухне разговаривает по телефону со своей лучшей подругой Бетси, а я тем временем подслушиваю из гостиной. Мне тринадцать, но я расту в Нью-Йорке, поэтому считаю, что я уже не ребенок и должна быть в курсе того, что происходит в моем доме.
Разумеется, разговор шел о моем отце. Джазовый музыкант, который мог играть на любом инструменте, он был великолепен. А еще он подрабатывал помощником шеф-повара в вечернюю смену. Очевидно, его непредсказуемый распорядок дня вызывал у мамы беспокойство.
— Я не могу все время держать его под контролем, — жаловалась она Бетси. — Мне что, ходить за ним по пятам?
В последнее время он частенько где-то пропадал. Однажды он должен был отвести меня в школу, но внезапно обнаружилось, что дома он не ночевал. В итоге мама опоздала на работу, у нее были слезы на глазах, она злилась, слишком крепко сжимала мою руку, ее макияж потек, и это выглядело ужасно, все перевернулось вверх дном.
— Я же работаю полный день, — сказала она.
Мама была организатором группы активистов. Вот только папу она не могла организовать. «Он идет, куда ему заблагорассудится», — говорила она. Брат уехал в тур со своей группой, мама ходила унылая, в школе дела шли хуже некуда, если не считать уроков рисования, и меня беспокоил папа. Так что я решила самостоятельно проследить за ним. Я должна была разобраться, в чем дело.
На следующее утро я встала и оделась во все черное — этакий загадочный шпионский стиль. Мама пристально посмотрела на меня и поинтересовалась, не в депрессии ли я, но я ответила, что просто выгляжу круто. Позавтракав овсянкой, я сгребла учебники в рюкзак и перекинула его через плечо. По дороге в школу я держала папу за руку, и по пути нам приходилось лавировать между кучами мусора. Было холодно, но снег ждали не раньше следующей недели. Папа явно думал о чем-то своем, но улыбнулся мне, помахал рукой на прощание и пожелал успехов. Я зашла внутрь, потопталась в дверном проеме, глядя на то, как он удаляется. Никто в школьной толпе не заметил или не захотел заметить, как я снова выскользнула наружу. То, что я собиралась сделать, казалось нормальным и правильным. Я буду наблюдать за ним. Это будет захватывающее приключение. Непозволительное и незаконное: я могла здорово влипнуть. И я была в восторге.
Он надел флуоресцентные оранжевые солнечные очки, которые купил на Сент-Маркс прошлым летом; еще три пары достались мне, маме и брату. Я выбрала розовые, мама — фиолетовые, а брат — черные: он ведь по-настоящему крутой парень. Еще у папы на голове были наушники. Он закурил сигарету и отправился в свой маленький мирок. Весь день принадлежал ему — до самой вечерней смены.
Я шла за ним до станции метро на Восемьдесят шестой улице, остановилась лишь раз, когда он покупал кофе у уличного продавца. Платформа в метро была битком набита: идеально для девочки, следящей за отцом. Мы сели на поезд, идущий по ветке С и направляющийся в деловую часть города. Он медленно покачивал головой, улыбаясь самому себе. В этом был весь мой отец — счастливый, наедине со своей музыкой. Благодаря этому я тоже чувствовала себя счастливой. Мне нравилось видеть его таким. Но другая причина заключалась в том, что мне казалось, будто я познаю некую тайну жизни.
Он вышел на Восточной Четвертой улице, и я последовала за ним к дому, стоящему в переулке. Папа позвонил в дверь и вошел. Я бродила рядом. Потом я заглянула в дверной проем и еще какое-то время покрутилась вокруг. Наконец я устроилась на углу и подождала полчаса. Он не выходил. Я постояла еще с полчаса. В это время я мысленно взвешивала все «за» и «против» того, чтобы позвонить в дверь. Мне влетит за то, что я прогуляла уроки. А если я увижу там то, что мне не понравится, и потом не смогу это развидеть? А что, если папа в беде, а я сумею ему помочь? Кроме того, мне было тринадцать, я сгорала от нетерпения и любопытства, становилось холодно, и мне хотелось в туалет. Я перешла на другую сторону улицы и позвонила в дверь.
Прошло пять минут; я позвонила еще раз и услышала, как кто-то воскликнул: «О господи!» Наконец шаркающей походкой в холл спустился какой-то мужчина в банном халате и полосатой шелковой пижаме. Он выглядел бледным и помятым и был невероятно высокого роста, из-за чего казался толстым, ну или просто крупным, хотя на самом деле под кожей у него не проглядывали даже мышцы. Казалось, он был голоден. И все же кое-что классное у него имелось, например великолепная шевелюра цвета корицы, а еще глаза — самые идеальные зеленые глаза из всех, которые мне когда-либо доводилось видеть, зеленый цвет в них как будто кристаллизовался. Он пристально смотрел на меня, и я была в его власти, там, в его глазах. Потом он прикрыл их рукой от яркого зимнего света, бьющего из-за моей спины.
— Чего тебе? — спросил он. — Продаешь печенье девочек-скаутов или что-то в этом роде? — Он потер живот. — Вообще-то сейчас я бы не отказался от парочки мятных леденцов.
И тут я узнала его голос. Он снимался в анимационной трилогии, которую я смотрела, когда была маленькой, озвучивал вредного говорящего кота, приятеля героического говорящего пса. История была проста донельзя: они попадали в переделки по всему миру. Лицо актера я не знала так хорошо, как голос, потому что остальные его фильмы были для взрослых. Хотя я видела его на прошлогодней церемонии награждения премией «Оскар», которую мы смотрели с родителями за тазиком с попкорном. Тем вечером все казались довольными; у папы был ясный и присутствующий взгляд, мама спокойна. Папа захлопал в ладоши, когда объявили имя этого актера, а когда мы уставились на него, сказал: «Что? Я в восторге от этого фильма». И вот он здесь, стоит прямо передо мной.
— Я ищу папу, — промямлила я, мгновенно утратив всю свою взрослость. Я назвала его имя. — Он здесь? Я видела, как он заходил.
— Вот дерьмо, — выругался актер. — Так, ладно. Ну и дерьмо. — Он выглянул наружу и посмотрел по сторонам. — Ладно, заходи, не стой там.
Я проскользнула в дом. Внутри все было обшито полированным темным деревом.
— Стой здесь. — Он поднес указательный палец к моему лицу, как будто перед ним была собака. — Стой.
Он направился в глубину холла, где виднелась комната, с виду похожая на кухню, повернул налево и исчез.
Я стала рассматривать книжную полку с фотографиями в рамках. На них был запечатлен тот актер и другие люди, некоторые из них — знаменитости. На одном фото он и еще трое мужчин, все очень загорелые, сидели в лодке, перед ними стояло наполненное кубиками льда ведро с бутылкой шампанского. Другое фото было словно из иной эпохи, скорее всего, сороковых годов: портрет строгой молодой красавицы с аккуратными локонами. Я увидела также фото актера с мягкой игрушкой — котом, которого он озвучивал. Из кошачьего глаза торчал сигаретный окурок. Мне вдруг захотелось стащить у него что-то. До этого я никогда в жизни и не помышляла о подобном, но к черту старые правила: у меня просто плавился мозг. Я была готова как нарушить, так и применить любой существующий закон.
Из дальней комнаты донесся грохот. «Почему я стою здесь?» — спросила я себя. Лишь потому, что мне так велели? Я не обязана никого слушаться, я живу по своим правилам. Я направилась вглубь холла на кухню, которая была вдвое больше нашей; внутри все сверкало и блестело новизной. Я повернула налево, в боковую комнату, где увидела папу, согнувшегося над разбитой лампой. В беззвучном режиме работал телевизор, играла джазовая музыка — фри-джаз Орнетта Коулмана
[24].
