Владимир Федорин: Пока не пришел Каха, хочу спросить. А зачем вы с Авеном книжку
[117] написали? Чтобы Гайдара показать в правильном свете?
Альфред Кох: Отправной точкой была знаменитая статья Гаврилы Попова с Лужковым
[118]. Меня она взбесила. Я сижу совершенно взбешенный, в это время Петя ко мне врывается, тоже взбешенный, по этому же самому поводу. И мы решили написать книжку. Написали.
ВФ: Не всегда приходишь туда, куда шел.
АК: Результат оказался лучше, чем мы предполагали.
ВФ: Я сейчас даже не в смысле качества. А в смысле – какая добавленная стоимость получилась помимо неизвестных живых деталей из забытого и охаянного времени?
АК: Мы рассказали, какими глазами мы, реформаторы, смотрели на это.
ВФ: Недели три назад я делал список литературы для будущих украинских реформаторов. Включил туда и вашу книжку. Написал, что это ценный взгляд изнутри реформаторского кружка на то, как делается реальная политика.
АК: Я перед собой ставил задачу прежде всего литературную. Чтобы передать настроение, симпатию ко всему этому движению. Чтобы читающая публика увидела за всем этим нормальных, совестливых людей, а не каких-то газетных персонажей, которые только и думали, как власть захватить, что-то украсть и так далее. Все ж интервью я писал. Мы с Петей разговаривали, а потом я это все редактировал. Петя сделал интервью с Бильдтом, с Бейкером. И то и другое редактировал я.
Получился венок сонетов. Рефлексия участников процесса по поводу Гайдара, а потом рефлексия Гайдара по тем же самым вопросам. Там же все завершается интервью с самим Гайдаром. На эти же самые темы. Получается, сначала люди говорят об умершем человеке, а потом он встает из гроба и говорит сам об этом же самом.
ВФ: Трепещите!
АК: Мне кажется, что это хорошо!
ВФ: После захвата Крыма русские нацисты должны поставить памятник Гайдару и реформаторам. Потому что в 1990-х Россия провела реформы, а Украина – не особо, и поэтому разрыв между ними, который в 1991 году был не такой существенный, стал огромным.
АК: Я бы сказал, что из-за нефти у русских появились деньги, а у украинцев нет. Украина – это то, что было бы с Россией, если бы не было нефти.
ВФ: А эстонцы или латыши? У них же тоже не было нефти.
АК: Эффект маленькой страны. Там совсем другая степень консолидации нации. Ее гомогенность, ее способность противостоять внешним вызовам. Вы же сами рассказывали историю, как латыши согласились на снижение зарплат.
Ну, где твой Автандилыч? Меня уже жена дергает. Мы с ней собрались шашлыки жарить, а сейчас солнце сядет и будет уже неинтересно.
Через полчаса появляется Бендукидзе, который застрял на телефонных переговорах с грузинскими соратниками.
ВФ: Вы думаете о том, чтобы вернуться в Россию?
АК: Я?!
ВФ: Вернуться – не в качестве частного лица, в качестве человека, который поддерживает реформы.
АК: Я же тебе говорил буквально за секунду до того, как ты включил диктофон. У меня есть идея сесть в кэш и начать писать книжки.
Каха Бендукидзе: Завидую, когда человек может писать.
АК: А какие-то должности занимать… Это абсолютно не по мне. Я просто хотел помочь товарищам. Миша [Ходорковский] просил меня, Боря [Немцов] просил собрать ребят, чтобы понять, профессионально оценить, где мы находимся, каким темпом может двигаться процесс революции-эволюции… Вот я и организовал этот семинар. Мне и самому было интересно всех повидать.
ВФ: То есть для вас трансформация России – это абстрактная вещь?
АК: Никогда не говори никогда, если звезды так станут, что кроме меня некому будет помочь… Ну что ж, разве я откажусь приватизацию проводить? Только пусти козла в огород, как говорится. (Смеется.) Но при прочих равных я бы, конечно, попытался избежать. Если в первый заход настроение было: «Пустите меня, можно я? Дайте я отрублю ему голову», то сейчас я стану этим заниматься, только если не будет других желающих. Никто не хочет? Ну и пес с вами, тогда давайте уж буду я. А если будет желающий и я увижу, что он и хочет, и имеет потенциал сделать это не хуже, чем я, пускай он идет, молодым дорога. Помогу, чем смогу всегда.
КБ: Тебе сколько лет?
АК: 53.
КБ: Молодой!
ВФ: Вы тоже еще хоть куда.
КБ: На пять лет старше.
ВФ: А вы, Каха, думаете возвращаться в каком-то качестве в Грузию после падения Иванишвили? Например, помощником новой власти.
КБ: Помощник – это непонятно что.
АК: Нет, помощником и я могу.
КБ: Бумаги носить? Или чай подавать.
АК: Откаты принимать. В соседней комнате.
(Смеются.)
ВФ: Но вы же консультируете украинских министров.
АК: Сечин у Путина работал помощником.
ВФ: Он за график отвечал.
АК: В Питере Сечин был помощником по всем вопросам.
КБ: Я хочу несколько вещей. Первое – я хочу, чтобы у нас в Грузии (и в России это тоже неплохо было бы) восстановился политический процесс. Чтобы реально никто не влиял на результаты выборов, чтобы они проходили нормально. Я надеюсь, что в этом случае у нас будет другое правительство. Это не значит, что вернется прежнее, но оно будет другое.
Второе. Если я буду нужен в качестве члена правительства или в каком-то другом политическом качестве, я всегда готов. Я не стесняюсь, я не считаю, что идти в политику – это грязь, мразь и так далее. Поэтому я готов. Другое дело, что вы знаете мою концепцию, что жизнь есть борьба.
АК: И люди в ней актеры…
ВФ: И люди в ней солдаты.
КБ: И люди в ней стреляют. Для этой борьбы нужно иметь оружие. Просто так вернуться на какую-нибудь церемониальную декоративную должность – неинтересно. Если возвращаться в политику, то чтобы принимать решения. А если у меня не будет возможности принимать решения, то я просто продолжу свою гражданскую жизнь, которой я был очень доволен.
Я не рассказывал историю про свой кабинет? Почему я злой-то? Я по многим причинам злой, но есть и такая эмоциональная причина, пусть и совершенно ничтожная. У меня есть такой принцип: сначала нужно обустроить все, а потом делать свой кабинет. И когда я завершил обустройство кампуса в Дигоми, то подумал, что надо сделать кабинет. Архитекторы начертили план, сидим, смотрим, и наш сотрудник спрашивает: «А пол какой будем делать?» «Ну какой-нибудь мягкий пол постелем», – отвечаю. А он: «Нет, ну это же ваш последний кабинет. У вас же другого не будет уже».
