«Я не могу принять этих денег», — подумала Тиффани. Мешочек в её руках вдруг изрядно потяжелел. А вслух она сказала:
— Для ведьмы это слишком много.
— Но за сына — не слишком, — возразил барон. — Не слишком много за наследника, не слишком много за преемственность поколений. Не слишком много за то, чтобы убрать из мира ложь.
— Но на эти деньги мне лишней пары рук не купить и ни единой секунды в прошлом не исправить, — отозвалась Тиффани.
— И тем не менее я настаиваю, чтобы ты их взяла, — повторил барон. — Если не ради себя, то ради меня. Это снимет тяжкое бремя с моей души, и, поверь, прямо сейчас душу эту неплохо бы подчистить, ты не согласна? Я ведь скоро умру, так?
— Да, сэр. Думаю, очень скоро, сэр.
Тиффани стала чуть лучше понимать барона и нисколько не удивилась, когда тот рассмеялся.
— Видишь ли, — пояснил он, — большинство людей сказали бы: «Да нет, дружище, ты ещё всех нас переживёшь, мы тебя быстренько на ноги поднимем, ты ещё бодрячком!»
— Да, сэр. Я ведьма, сэр.
— Ив нынешних обстоятельствах это значит, что?..
— Я изо всех сил стараюсь не лгать, сэр.
Старик поёрзал в кресле и внезапно стал серьёзным.
— Когда придёт время… — начал было он и замялся.
— Я буду с вами, сэр, если хотите, — отозвалась Тиффани.
Барон облегчённо выдохнул.
— А тебе уже доводилось видеть Смерть?
Тиффани ждала этого вопроса и была к нему готова.
— Обычно я просто чувствую, как он проходит мимо, сэр, но я видела его дважды, так сказать, во плоти, если бы плоть у него была. Он — скелет с косой, в точности как в книгах — собственно, я думаю, он таков именно потому, что так его изображают в книгах. Он учтив, но твёрд, сэр.
— Да уж, не удивлюсь! — Старик немного помолчал и продолжил: — А он… не говорил чего-нибудь насчёт загробной жизни?
— Да, сэр. По всей видимости, там нет горчицы, и у меня сложилось впечатление, что маринадов и солений тоже.
— Правда? Досада какая. Наверное, соусы чатни* тоже исключаются?
— Я не обсуждала тему приправ в подробностях, сэр. У него такая большая коса.
В дверь забарабанили, и госпожа Лоск громко осведомилась:
— Вы в порядке, сэр?
— Лучшего и желать нельзя, уважаемая госпожа Лоск, — столь же громко отозвался барон, а затем заговорщицки понизил голос. — Кажется, наша госпожа Лоск тебя не жалует, дорогая моя.
— Она считает, я негигиенична, — объяснила Тиффани.
— Никогда не понимал этой чепухи, — фыркнул барон.
— Всё очень просто, — отозвалась Тиффани. — Я просто сую руки в огонь при любой возможности.
— Что? Ты кладёшь руки в огонь?
Тиффани уже пожалела, что обмолвилась, но теперь старик не отступится, пока она ему не покажет. Девушка вздохнула, подошла к очагу, сняла с подставки тяжёлую железную кочергу. Себе самой она призналась, что и впрямь любит иногда похвастаться этим фокусом, а барон — зритель благодарный. Но уместно ли делать это сейчас? Ну да ладно, фокус с огнём не такой уж и сложный, боль надёжно уравновешена, а барону, похоже, уже недолго осталось.
Тиффани зачерпнула ведром воды из небольшого колодца в дальнем конце комнаты. В колодце водились лягушки, а значит, и в ведре, но добрая Тиффани бросила их обратно в колодец. Кому приятно варить лягушек? Без ведра с водой, строго говоря, можно было и обойтись, но и ведру отводилась своя роль. Тиффани театрально откашлялась.
— Видите, сэр? У меня в руках одна кочерга и одно ведро с водой. А теперь… я держу в левой руке кочергу, а правую кладу в самую горячую середину пламени, вот так.
Барон охнул: пламя охватило её кисть, а кончик кочерги в другой руке внезапно раскалился докрасна.
Произведя должное впечатление на барона, Тиффани опустила кочергу в ведро с водой: заклубилось облако пара. Затем она подошла к барону и продемонстрировала правую руку — целую и невредимую.
— Но я своими глазами видел, как взметнулось пламя! — вытаращил глаза барон. — Здорово! Потрясающе здорово! Это какой-то фокус, да?
— Скорее навык, сэр. Я положила руку в огонь и направила жар в кочергу. Просто переместила жар, понимаете? А пламя, которое вы видели, вспыхнуло и сожгло отмершие кусочки кожи, грязь и всех этих гнусных невидимых кусачих тварей, которые кишмя кишат на негигиеничных руках… — Девушка оборвала себя на полуслове. — С вами всё в порядке, сэр? — Барон неотрывно глядел на неё. — Сэр? Сэр?
Старик заговорил, словно зачитывая из невидимой книги:
— «Зайчиха бежит в огонь. Зайчиха бежит в огонь. Огонь принимает её — но не жжёт. Огонь обнимает её — и не жжёт. Зайчиха вбегает в огонь. Огонь её любит, она — свободна…» Я всё вспомнил! Как я вообще мог забыть! Как я посмел позабыть такое?! Я говорил себе, что запомню это навсегда, но время идёт, столько всего надо запомнить и сделать, мир загромождается, посягает на твоё время и на твою память. И то, что важно, то, что настоящее, — забывается…
Тиффани потрясённо глядела, как по лицу барона катятся слёзы.
— Я всё помню, — прошептал он, захлёбываясь рыданиями. — Я помню жар! Я помню зайчиху!
В этот момент дверь с грохотом распахнулась, и в комнату ворвалась госпожа Лоск. То, что произошло дальше, заняло не дольше мгновения, но Тиффани показалось, будто прошли часы. Сиделка поглядела на неё, с кочергой в руке, затем на плачущего старика, затем снова на Тиффани, которая выпустила кочергу из рук, затем снова на старика, затем снова на Тиффани — кочерга упала в очаг с громким лязгом, и по всему миру прокатилось эхо. Госпожа Лоск набрала в грудь побольше воздуха — точно кит перед тем, как нырнуть на дно океана, и завопила:
— Что ты такое с ним делаешь, а? Убирайся прочь, ты, грязная потаскушка!
К Тиффани тут же вернулась способность говорить, а затем и кричать:
— Я — чистая, и я ничего не таскаю!
— Я позову стражу, ты, чёрная полуночная ведьма! — завопила сиделка, выбегая за дверь.
— Сейчас только одиннадцать тридцать! — крикнула ей вслед Тиффани и бросилась к барону, знать не зная, что делать дальше. Боль встрепенулась. Тиффани её чувствовала. Мысли мешались. Того гляди равновесие нарушится. Девушка на мгновение сосредоточилась и, заставляя себя улыбнуться, обернулась к барону:
— Мне страшно жаль, если я вас расстроила, сэр, — начала она и тут же осознала, что барон улыбается сквозь слёзы и всё лицо его словно светится.
— Расстроила? Помилуй, ещё чего, я вовсе не расстроен. — Барон попытался выпрямиться и трясущимся пальцем указал на огонь. — Наоборот, я поправился! Я словно ожил! Я снова молод, дорогая моя госпожа Тиффани Болен! Я помню тот чудесный день! Видишь меня? Внизу, в той долинке? Чудесный, бодрящий сентябрьский денёк. Малыш в твидовой курточке, помню, она ещё такая кусачая была, всё тело зудело, да-да, ужас до чего кусачая, и мочой попахивала! Мой отец распевал «Жаворонков трели»*, а я пытался подпевать, но, понятное дело, не мог, потому что голосишко у меня был что у кролика; и мы смотрели, как жгут стерню. Повсюду курился дым, огонь катился по полю; мыши, крысы, кролики и даже лисы бежали от пламени нам навстречу. Фазаны и куропатки в последний момент взмывали в небо, как это за ними водится, и вдруг все звуки смолкли, и я увидел зайчиху. Ох, ну и здоровенную же, а ты знаешь, что деревенские считают, будто все зайцы на самом деле зайчихи? — так вот, она просто-напросто сидела на месте и таращилась на меня, а вокруг падали кусочки сожжённой травы, а за ней бушевало пламя. Она неотрывно смотрела на меня, и я готов поклясться, что, как только она поймала мой взгляд, зайчиха взвилась в воздух — и скакнула прямо в огонь. Я, понятное дело, разревелся — такая она была красивая. А отец подхватил меня на руки и шепнул, что откроет мне один маленький секрет, и научил меня заячьей песне, чтобы я узнал правду и перестал плакать. А потом, уже позже, мы прошлись по пепелищу и никакой мёртвой зайчихи не нашли. — Старик неловко повернул голову к Тиффани и засиял, буквально засиял. Засветился изнутри.
