Жвачку и кока-колу, конечно… На этом месте должна быть какая-нибудь протертая до дыр карикатура. Кстати, французские стоматологи были в восторге от того, в каких количествах мы все это пили и жевали. Но ведь Америка также предлагала вещи и получше. Начать хотя бы с рок-н-ролла, неслыханная волна которого поглотила нас в середине 50-х. Элвис, Билл Хейли, Эдди Кокран, Бадди Холли, Чак Берри, Литл Ричард, Джерри Ли Льюис… Только представьте, какой шок вызывала вся эта необузданная, подобная электрическому разряду музыка. Это была настоящая бомба! И в момент ее взрыва Франция вяло покачивалась в ритме вальса и классики. Самые продвинутые, и мои родители в их числе, слушали джаз. Но когда в твои уши ворвутся звуки «Shake, Rattle And Roll», даже творчество Луи Армстронга покажется нудятиной. Я уже не говорю о Морисе Шевалье или группе Compagnons de la chanson.
А еще мы получили вестерны! Пейзажи и костюмы Дикого Запада, салуны, индейцы. Мелких лягушатников, которыми мы и были, вестерны манили своей захватывающей экзотикой. Мы стирали подошвы или просиживали штаны в бесконечных завоеваниях Дикого Запада. Мы перебили уйму Апачей и обчистили великое множество дилижансов. Голливудские фильмы во многом поспособствовали тому, что традиционные образы жандарма и бандита канули в Лету. В детстве мы больше не хотели играть в уважаемых стражей порядка. Джон Уэйн, Ли Марвин и мой любимец Джеймс Коберн воплощали совершенно другой тип персонажей. Как знать, может, именно мы своим пренебрежением к полиции и симпатией к ковбоям посеяли первые зерна парижских студенческих восстаний мая 1968 года…
Тем не менее от количества просмотренных фильмов и всего, что было связано с США, у меня просто глаза на лоб лезли. Популярностью также пользовались комиксы и даже открытки. Одного изображения небоскреба хватало на целые часы восхищенного созерцания, ведь ничего подобного мы никогда не видели. А их машины! «Кадиллак», «Шевроле», «Крайслер»… В сравнении с ними наши казались ничтожными колымагами, не достойными своего названия ящиками на колесиках.
Иными словами, все, что нас волновало, будоражило наши умы и заставляло плясать, все, о чем мы мечтали, было связано с Америкой. По ту сторону Атлантики бурлила настоящая жизнь, в то время как наша страна предлагала лишь серость и маскарад.
Я был одержим поездкой в США с десяти лет. Даже к двадцати годам это желание значительно перевешивало все остальные, и в тех случаях, когда я мог рассчитывать на солидные подарки от родителей, я просил не машину и не мотоцикл, а билет в это великое паломничество. Впрочем, в перерывах между воспитанием хлыстом мои родители обнаруживали благосклонность к открытию новых горизонтов, что было их несомненным достоинством. Они всегда были последовательны в своих требованиях, и в данном случае не имели ничего против того, чтобы их сын расширил свой кругозор и улучшил знание английского. Несомненно, их подход к приключениям был менее развлекательным, чем мой. Но главное, что они были не против, и в 1964 году, когда мне было 19 лет, мечта стала реальностью.
Познать радость путешествия на самолете я смог лишь через несколько лет, а пока отправлялся навстречу заветной мечте на борту «Аурелии» — итальянского теплохода и самого маленького судна, которое ходило через Атлантику. Для этого «Аурелии» требовалось девять дней, в то время как «Франция» проделывала аналогичный путь за четыре. Но, как говорится, тише едешь — дальше будешь. Для паренька моего поколения даже путешествие на теплоходе было необычайной роскошью.
«Аурелия» — самый маленький теплоход, ходивший через Атлантику.
Во время посадки со мной приключилась любопытная история. «Аурелия» была зафрахтована американской компанией, а в Америке имя Доминик с написанием, данным мне при рождении, — женское. Мужское пишется немного иначе
[12]. И произношение этих двух имен различается. Так что эти милые люди зарегистрировали меня как девочку. Не то чтобы это задевало мое мужское достоинство, тут вставала проблема практического характера: по правилам в каюте теплохода могли жить до восьми человек одного пола. Соответственно, зарегистрировав меня как девочку, американцы отвели мне койку в женской каюте…
И вот я стою в каюте в окружении семи дамочек. «Какая удача!» — подумал я, впервые увидев свой гарем. Лучшего начала круиза и не придумаешь. Вот только все эти недотроги моего энтузиазма совершенно не разделяли. Абсолютно не воодушевленные новой «подружкой» в моем лице, они потребовали, чтобы меня отселили с глаз долой, заперли в трюме, выкинули за борт — неважно. Главное, чтобы меня не было в их каюте! Как будто они тоже придерживались мнения Чарли Уоттса.
1965 год. Шайенн, штат Вайоминг. «Go and Leave the Driving To Us» (100 000 км по США за 4 поездки).
© Архивы Доминика Ламблена
После такого чудовищного разочарования я решил изменить орфографию своего имени. В мои планы на будущее входило если не переехать в США, то, по крайней мере, находиться в постоянном контакте с этой страной, а потому надо было действовать. Я ни в коем случае не женоненавистник, но совершенно не хотел, чтобы меня вечно принимали за женщину и писали мне письма, начинающиеся строчкой «Дорогая мисс Ламблен».
Словно для того, чтобы я окончательно убедился в необходимости задуманного, всю поездку в мой адрес пели песню «Dominique» Жаннин Деккерс, известной как Сестра-улыбка. Эта бельгийская монашка, решившая уйти в музыку, пользовалась в Америке большой популярностью, и каждый раз, когда я представлялся, ответом мне был треклятый припев ее песни: «Доминик, ник, ник…» Отличный способ воспитать в человеке отвращение к собственному имени!
Отныне мое имя будет писаться иначе. Это в корне пресечет любые задевающие беседы о моей половой принадлежности и приблизит меня к моим мечтам школьника-американофила. Я не стал менять имя на Эдди или Джонни, но все-таки придал своему галльскому происхождению чуть более американское звучание.
Тем временем мы с моими галльскими корнями почти достигли цели. Чтобы добраться до Нью-Йорка на теплоходе, необходимо терпение, но результат того определенно стоит. Я открыл для себя этот город лучшим из всех возможных способов: приплыл сюда, подобно миллионам мигрантов, первыми отправившимися в это приключение. Приближаясь к Большому яблоку, наш теплоход словно оказался в кино. Мы проплыли под мостом Верразано-Нарроус, мимо Статуи Свободы с ее поднятым над головой факелом. В Нью-Йорке наступало раннее утро, здания окрасились в оранжево-золотистый цвет. И пока «Аурелия» подходила к докам, пассажиры купались в царившей здесь атмосфере сюрреализма. Солнце, с трудом пробиваясь сквозь желтую пелену, по мере нашего продвижения прорисовывало надменные очертания столь желанного города, от красоты и чрезмерности которого захватывало дух. Как, впрочем, и от теплохода «Юнайтед Стейтс», который маневрировал перед нами, швартуясь к своему доку. По сравнению с ним наше судно казалось ветхим, нелепым челноком. И довершали всю эту картину бесстрастные и высокомерные небоскребы. В тающем тумане нас встречал Нью-Йорк, безмятежный и величественный. Не могу сказать, что я так себе все и представлял. Нет, все оказалось гораздо лучше.
