Забыться в работе — дело известное. Что же до «чувства самоудовлетворения», то Сезанн находил его в своих пейзажах, приводивших в восторг некоего молодого человека, биржевого маклера, сколотившего на Бирже немалое состояние. Этот golden boy
[180], шедший в ногу со временем и умевший делать деньги, обожал живопись и отзывался на имя Поль Гоген. Он и сам самозабвенно рисовал в те немногие свободные минуты, что оставались у него от работы, а ещё он собирал картины. В его коллекции уже было около дюжины работ Сезанна. Но Поль довольно настороженно относился к восторженным похвалам этого юноши, которого подозревал в желании выведать его секреты, украсть его художественные приёмы.
Сезанн покинул Понтуаз в октябре. Перед отъездом он навестил в Медане Золя, от которого узнал, что Байль, их дружище Байль, выпускник Высшей политехнической школы, недавно женился на богатой наследнице и стал крупным фабрикантом полевых биноклей и подзорных труб, а также одним из поставщиков военного министерства. Пылкая юность осталась в далёком прошлом. Лишь один он, Поль, не отступает от её идеалов…
«ЕСЛИ Я ВДРУГ НЕОЖИДАННО УМРУ»
Сезанн вновь укрылся ото всех в Эстаке, на «родине морских ежей». Именно там с большим опозданием, поскольку его почту по-прежнему перехватывали, он получил экземпляр недавно вышедшей в свет книги Поля Алексиса «Эмиль Золя. Записки друга», в которой подробно описывались юношеские годы Эмиля и Поля. Сезанн был тронут: «Искренне благодарю тебя за те добрые чувства, что ты всколыхнул во мне, вернув меня в моё прошлое». Между тем одна деталь в этой книге воспоминаний должна была бы насторожить Сезанна. Рассказывая о литературных планах Золя на ближайшие годы, Алексис упоминает роман об искусстве, который Эмиль давно собирался написать:
«Главный герой романа давно найден: это тот самый художник, приверженец современного искусства, с которым мы уже встречались в “Чреве Парижа”. Речь о Клоде Лантье. Я знаю, что на примере Клода Лантье писатель собирается исследовать психологию творческого бессилия. Вокруг центральной фигуры гениального художника, прекраснодушного мечтателя, ничего не способного создать из-за некоего психического расстройства, будут вращаться другие люди искусства: художники, скульпторы, музыканты, писатели — целая плеяда честолюбивых молодых людей, приехавших, как и он, завоёвывать Париж; часть из них так и не сможет преуспеть, другим удастся кое-чего добиться; все они страдают одной и той же болезнью под названием любовь к искусству, и все, каждый на свой лад, подвержены всеобщему неврозу современности»
[181].
Алексис сразу увидел главную проблему этого проекта Золя: тот будет вынужден вывести на сцену своих друзей, замаскировав их под персонажей романа. «Если в их числе окажусь и я, то обязуюсь не подавать на автора в суд, пусть даже упоминание о моей персоне не покажется мне лестным»
[182].
Пока это был лишь проект, и Сезанну было не до него. В эти первые дни 1882 года он был целиком поглощён куда более важным и принципиальным для него делом: наконец-то он сможет пробиться на Салон. Его картина будет допущена на выставку благодаря заступничеству Гийеме. Да, условия унизительные… Наряду с остальными членами жюри Гийеме имел право отобрать на выставку одно из полотен, отвергнутых другими. Это называлось выбором «из милосердия». Так что в свои 40 лет Сезанн будет допущен к участию в Салоне в качестве «ученика Гийеме», ведь все эти «светила» обычно пользовались правом выбора «из милосердия» именно для того, чтобы протащить на выставку работы своих учеников.
Но он не знал, что ему следует заранее приехать в Париж, дабы достойно подготовиться к Салону. Не торопясь в столицу, Сезанн допустил стратегическую ошибку. Он преспокойно писал в Эстаке свои картины, в то время как в Париже плелись обычные для Салона интриги, целью которых было заполучить лучшие места в экспозиции. В Провансе Сезанн работал вместе с Ренуаром (тот по дороге в Марсель заехал его навестить). Когда Ренуар вдруг заболел, Поль ухаживал за ним, как заботливая мать. «Не могу передать вам, — писал Ренуар Виктору Шоке, — насколько внимателен ко мне Сезанн. Он готов перетащить ко мне весь свой дом». Вот и пойми этого человека.
В марте 1882 года, перед самым открытием Салона, Сезанн появляется в Париже. Гийеме сдержал слово: Поль действительно допущен к участию в выставке с одним портретом, с каким — нам не известно. Присутствие этого полотна на выставке практически никто не заметил, никто не останавливался перед ним даже для того, чтобы поглумиться. Провал. Едва ли не единственное упоминание о представленном Сезанном портрете принадлежало перу журналиста из «Диксьоннер Верон», почувствовавшего в его авторе «хорошего колориста в будущем». Даже отрешение было лучше этого равнодушия, оно хотя бы позволяло ощущать на себе терновый венец мученика.
Сезанн раздавлен. Ему нет больше места в Париже. Да и было ли оно у него там хоть когда-нибудь? Ему вообще нигде больше нет места. В сентябре 1882 года он опять гостит в Медане. Все и вся ему в тягость. А хозяев не тяготит его приезд? Они принимают его больше по привычке, по долгу старинной дружбы, а может, просто из милости. Бедняга Поль… Прямо проклятие какое-то висит над ним… Но разве так ведут себя в гостях, постоянно демонстрируя своё недовольство и храня в компании ледяное молчание, похожее на осуждение или упрёк?.. Даже с Эмилем он держится высокомерно: в семействе Сезанна было не принято швырять деньги на подобную кичливую роскошь, что правда, то правда.
Что же было делать? Вернуться в Экс и запереться там от всех. Обстановка в Жа де Буффан сильно раздражает Сезанна. Младшая из его сестёр, Роза, приехала туда рожать, вместе с ней прибыл и её муж, а Поль терпеть не мог своего зятя Кониля. Точно так же он не мог выносить криков новорождённого и бесконечных указаний со стороны старшей сестры, Марии. Выходя изредка на улицу, он сталкивался с прежними знакомыми, которые тоже ничего, кроме отвращения, у него не вызывали. Например, молодой Байль, брат друга его юности, ставший адвокатом; по мнению Сезанна, «у него вид смазливого судейского гадёныша». «Здесь никаких новостей, даже ни одного нового самоубийства»
[183], — цинично замечает он в письме к Золя от 14 ноября 1882 года, намекая на то, что годом ранее их общий давний друг Маргери, тоже адвокат, покончил там с собой, выбросившись из окна приёмной местного Дворца правосудия. Если друзья юности начинают уходить из жизни… Его здоровье тоже пошатнулось. Он как-то очень быстро постарел. Сказался начинающийся сахарный диабет? Или накопившаяся душевная усталость? Слишком много неудач и ударов судьбы выпало на его долю. В общем, в свои 43 года он решил составить завещание. Если он вдруг умрёт, что станется с его семьёй? Он хотел быть уверенным в том, что его мать и сын получат свою долю наследства. Страхи Сезанна, которыми он поделился с Золя, были вполне резонны: в случае его внезапной смерти наследницами станут сёстры. Как знать, захотят ли они позаботиться о матери (Сезанн не слишком верил в честность своего зятя) и не станут ли оспаривать право на наследство маленького Поля, пусть он и признал его официально? Гортензию в своём завещании Сезанн не упоминал. Видимо, в их «ситуации» это было совершенно невозможно. Из предосторожности Поль попросил Золя взять на хранение копию завещания, «поскольку здесь вышеупомянутый документ могут выкрасть». Через полгода он уведомил Золя о желании сделать мать своей единственной наследницей. «При личной встрече я объясню тебе, что заставляет меня так поступить». Он явно подозревал, что Максим Кониль женился на Розе только ради того, чтобы наложить лапу на денежки Сезаннов. А ради чего же ещё? Роза не отличалась ни красотой, ни весёлым нравом. Поль стремился защитить собственную семью. Но, может быть, это следовало сделать по-другому и кое-что поменять в жизни? Не пора ли ему было жениться, официально оформить отношения с Гортензией? Постепенно, исподволь его мать и сестра Мария, становившаяся всё более и более набожной, вели свою подрывную работу. Они уверяли Поля, что женитьба принесёт ему только пользу, а главное — он перестанет жить во грехе. Сезанн злился, ругался, а потом вообще сбежал. В Эстаке засела Гортензия, в Жа де Буффан ему совсем житья не стало. Куда же податься, чтобы все оставили его в покое?
