Спустя некоторое время Моне решил устроить вечер в честь самого Сезанна и пригласил к себе нескольких друзей, в числе которых были Ренуар и Сислей. Хозяину хотелось вновь доставить удовольствие старому другу, в прошлый раз казавшемуся таким счастливым среди его гостей… На сей раз Сезанн явился с большим опозданием; от имени всех присутствующих Моне обратился к нему с небольшой приветственной речью, содержавшей заверения в дружбе и уважении. Последовавшая реакция соответствовала мрачному настроению Сезанна, в котором он пребывал в тот день: он разрыдался и, подняв к Моне несчастное лицо, воскликнул: «И вы туда же, Моне! Вы тоже надо мной издеваетесь!» Он выбежал из комнаты, оставив собравшихся в полном недоумении и расстройстве.
Он уехал из Живерни, никому не сказав ни слова и бросив в сельской гостинице множество неоконченных картин. Моне все их ему переслал.
В январе 1895 года по приговору военного суда был разжалован, лишён воинского звания и отправлен в ссылку в Кайенну
[217] капитан Дрейфус, которому предъявили обвинение в шпионаже в пользу Германии. Так начиналось это громкое дело. Из-за него становились врагами лучшие друзья, из-за него рушились семьи. Сезанн оказался в лагере антидрейфусаров. Так было приличнее. Хотя на самом деле вся эта история его совершенно не волновала.
Порой он вдруг ощущал пробивающиеся сквозь робость приливы смелости и неуклюжие порывы к действию. Он вознамерился обратиться к Гюставу Жеффруа, посвятившему ему такие прекрасные статьи, й в апреле написал критику письмо:
«Дорогой господин Жеффруа!
День прибавляется, погода становится более благоприятной. По утрам я совершенно свободен до того часа, когда цивилизованный человек садится за стол. У меня есть намерение добраться до Бельвиля, чтобы пожать вам руку и поделиться своими мыслями по поводу одного проекта, который я попеременно то лелею, то отбрасываю, но время от времени всё равно к нему возвращаюсь…
С самыми сердечными пожеланиями,
Поль Сезанн, художник по призванию».
Проект заключался в том, чтобы написать портрет Жеффруа, этого влиятельного художественного критика. В январе Поль получил его книгу «Сердце и ум», которую Жеффруа писал явно под впечатлением от сезанновского взгляда на искусство. Вот он, путь к идеальному сотрудничеству!
Жеффруа, заинтригованный и не подозревавший о тех трудностях, которые ждали его, согласился позировать Сезанну. Так завязалась их дружба, короткая, но искренняя. С Жеффруа художник обращался гораздо гуманнее, чем с другими своими моделями. Каждое утро он бодро шагал в Бельвиль и принимался за работу, расположившись напротив слегка смущённого критика. Жеффруа позировал ему, сидя в кресле за своим письменным столом. Чтобы ему легче было принять нужную позу, Сезанн мелом обвёл на полу ножки кресла. Во время сеанса мужчины беседовали, делились мыслями. Он был действительно важной персоной, этот Жеффруа, и умел сразу схватывать суть вещей. А ещё он был близким другом великого Клемансо… Впрочем, Сезанн не доверял политикам. Зато он не скупился на похвалы Клоду Моне: «Он самый сильный из всех нас. Всего лишь глаз, но зато какой глаз!» Между тем картина постепенно обретала свою форму, удивительную по выразительности и силе. Сезанн работал над ней всю весну 1895 года. Десятки сеансов, кропотливый труд, полная гармония. Но в один прекрасный день настроение художника резко меняется, будто на него что-то находит. Портрет не получается, он никогда не сможет его закончить! 12 июня Жеффруа получает от Сезанна путаное письмо, приведшее его в полное недоумение: «Дорогой господин Жеффруа, я уезжаю и, будучи не в состоянии довести до конца работу, которая оказалась мне не по силам и за которую я напрасно взялся, приношу вам свои извинения; прошу вас передать моему посыльному вещи, которые я оставил в вашей библиотеке».
Жеффруа не может с этим согласиться, он требует, чтобы художник продолжил работу. Картина замечательная, её непременно нужно закончить! Сезанн нехотя подчиняется. Но его хорошее настроение словно испарилось. Хмурый и молчаливый, ещё неделю он промучился над этим портретом, а потом просто сбежал. В июле Моне получил от него грустное письмо:
«Мне пришлось бросить работу над этюдом, который я писал у Жеффруа, столь щедро предоставившего себя в моё распоряжение; мне неловко за тот мизерный результат, который мы имеем, и это после стольких сеансов, после стольких взлётов вдохновения и разочарований, постоянно сменявших друг друга. И вот я опять на юге, откуда мне вообще, наверное, не следовало уезжать в погоне за призраком под названием искусство».
В апреле будущего года он отправит к Жеффруа посыльного за оставленным у него инструментом. Больше они никогда не увидятся.
* * *
Он что, совсем тронулся умом? Кое-кто был склонен считать, что так оно и есть. Как раз в то время, когда Сезанн работал над портретом Гюстава Жеффруа, он вновь повстречался с Оллером, своим приятелем по академии Сюиса, вернувшимся из длительного кругосветного путешествия, которое началось в Испании, где он работал придворным художником короля Альфонса XIII, а завершилось аж в Пуэрто-Рико. Сезанн, пребывая в благодушном настроении, широко раскрыл объятия для друга юности: позволил ему работать в своей мастерской, оплатил его долги в лавке покойного папаши Танги и ссудил кое-какими деньгами. Оллер, постаревший и сильно потрёпанный жизнью, радостно «прилепился» к Сезанну, но неосторожно принялся поучать его. Когда Сезанн неожиданно засобирался из Парижа в родные края, Оллер запаниковал и решил последовать за ним в Прованс. Но настроение Поля уже изменилось, и далеко не в лучшую сторону. Он назначил Оллеру встречу на Лионском вокзале, но сделал всё возможное, чтобы избежать её, и уехал в одиночку. Оллер сел на следующий поезд. В Лионе, где он сделал остановку, у него украли 500 франков, но он всё же добрался до Экса и сразу же сообщил Сезанну о своём приезде. Не испытывая никакой радости на сей счёт, тот послал ему записку: «Коли так, приезжай немедля. Жду тебя».
Оллер даже представить себе не мог, что за этим последует. В припадке ярости, совершенно собой не владея, Сезанн набросился на него с криком. Он сыпал оскорблениями и в его адрес, и в адрес их друзей-художников. Оллер, замерев в оцепенении, слушал, как Поль орал, что Писсарро «старый дурак», а Моне «себе на уме», и изливал на всех них своё презрение: «Лишь у меня одного есть темперамент, лишь я один умею пользоваться красным!» А спустя два дня Оллер получил следующее безумное письмо:
«Сударь, повелительный тон, в котором вы разговаривали со мной последнее время, и та бесцеремонность, которую вы позволили в отношении меня в момент вашего отъезда, мне совсем не по нраву. Я принял решение не принимать вас в доме моего отца. Как видите, уроки, что вы вздумали мне преподать, не пропали даром. На том и прощайте».
Оллер рассказал эту печальную историю Писсарро, чем очень его расстроил. Сезанн, судя по всему, совсем потерял рассудок. «Ну, разве не грустно, разве не жалко, — писал Камиль Писсарро сыну Люсьену, — что человек, наделённый столь замечательным талантом, совсем не умеет владеть собой?»
