Кроме всего прочего отец порекомендовал мне не очень-то бахвалиться тем, что в свое время я служил при Роммеле, поскольку еще неизвестно, как это может отразиться на мне — ведь генерал Роммель открыто заявлял о своем несогласии с партийной линией. Отец сказал, что кое-какие высказывания фельдмаршала здорово отдавали пораженчеством, однако если бы сам Гитлер не благоволил ему, к Роммелю давно бы уже были приняты соответствующие меры.
Неудивительно, что я проявлял интерес ко всему, что было связано с лагерями смерти, к творимым там зверствам и вообще с использованием принудительного рабского труда. Мать не участвовала в разговоре, а отец налил две рюмки коньяка, и я впервые в жизни выпил с родным отцом. Отец излагал все продуманно и аргументированно, без эмоций, и мне никогда не забыть этого разговора с ним в номере маленькой лейпцигской гостиницы.
— Сын, дело ведь в том, что наши власти истребляют евреев.
— Истребляют? — переспросил я.
До сих пор термин «истреблять» я слышал лишь в отношении бактерий, паразитов и вредных насекомых.
— Карл, кое-кто не желает в это поверить. Впрочем, это отнюдь не означает, что эти люди не в курсе того, что творится. Ты помнишь Вернера Бюхляйна?
Вернер учился несколькими классами старше меня. И, соответственно, вступил в СС на несколько лет раньше меня.
— Конечно, помню, отец.
— Так вот, год назад он вернулся с Восточного фронта. Неплохо бы тебе увидеться с ним, пока ты дома. И порасспросить его о том, что ему пришлось увидеть.
Отец рассказал, что Вернер сам признался, что участвовал в творимых бесчинствах против евреев и русских. Речь шла, разумеется, о мирном населении. Он упомянул и Треблинку, и Освенцим, и, по его словам, эти лагеря были предназначены исключительно для умерщвления людей. Я отказывался поверить в это.
Несколько дней спустя, уже после Рождества, я распрощался с родителями. Отец, крепко пожав мне руку, пожелал:
— Возвращайся поскорее, сынок. Мать, обняв меня, сказала:
— Больше мы тебя ни о чем не просим — только вернись живым.
Я все же решил навестить Вернера Бюхляйна. Он служил в 3-й танковой дивизии СС «Мертвая голова» к моменту вторжения в Советский Союз и в 1942 году, подорвавшись на мине, лишился правой ноги. Мы поговорили о войне и на другие темы. Я чувствовал, что он не склонен распространяться на темы, о которых говорил мой отец, я же не знал, как поделикатнее расспросить его об этом. Но потом, набравшись храбрости, без обиняков спросил:
Сначала Вернер воспринял мои вопросы недоверчиво — мало ли, а может, я подослан, чтобы разнюхать о его пораженческих настроениях, это же подрыв боевого духа нации. Я передал ему содержание разговора со своим отцом, пояснив, что хочу ясности.
— Карл, целыми деревнями, — признался он. — Целыми деревнями, а в каждой — по тысяче жителей, а то и больше. И все они на том свете. Просто сгоняли их как скот, ставили у края рва и расстреливали. Были особые подразделения, которые постоянно этим занимались. Женщин, детей, стариков — всех без разбору, Карл. И только за то, что они — евреи.
Только тогда я со всей отчетливостью осознал ужас сказанного Вернером. Я смотрел на культю вместо ноги в пижамной штанине и думал: нет, этому человеку уже нет смысла ни врать, ни приукрашивать.
— Но зачем? — допытывался я.
— А затем, что приказ есть приказ. Слава богу, мне вовремя ногу оторвало. Больше я бы не выдержал. Иногда мы расстреливали одних только стариков и детей, иногда мужчин, женщин и подростков отправляли в лагеря.
— В лагеря?
— В Освенцим, Треблинку, Бельзен, Хелмно. А там потом их превращали в полутрупы, а потом и в трупы. На их место пригоняли новых. И так не один год.
Вернер излагал эти жуткие факты спокойным, бесстрастным тоном, будто речь шла о чем-то само собой разумеющемся. И вдруг резко сменил тему, будто речь шла опять же о совершенно тривиальных вещах.
— Так ты сейчас во 2-м СС? — спросил он.
Я перечислил ему, чем приходилось заниматься за годы войны, и мы, потягивая сидр, стали пересказывать друг другу разные фронтовые байки.
Тогда я не знал, как оценить то, что мне пришлось узнать. Я понимал, что наши руководители не имели права поступать так с мирным населением завоеванных стран, но самую суть, краеугольный камень бесчеловечных акций уяснить не мог. В свой первый бой я шел с искренней убежденностью, что защищаю фатерланд и дело национал-социализма. И вел огонь из оружия, будучи убежден, что делаю это ради Гитлера, ради Германии, ради нашего руководства. Во время кампаний в Нидерландах и Франции все было очень четко, ясно и прекрасно срабатывало. Но вот стоило мне оказаться в России, как прежние идеологические штампы о защите фатерланда и так далее перестали срабатывать. В предыдущие кампании я служил герру генералу, и его патриотизм и верность воинскому долгу убеждали меня в том, что сражаться ради блага и безопасности отечества все же стоит. Я искренне верил, что, сражаясь за Германию, я вношу свой вклад в историю. В России же, оказавшись под командованием людей вроде Кюндера, помешанных на карьере и готовых ради нее на все, я многое понял. Я видел, как от пуль и осколков десятками гибли мои товарищи, причем погибали именно по причине наплевательского отношения к ним со стороны командования. ЧТо же выходило? Для отправки огромного количества евреев в лагеря смерти железнодорожные составы имелись, а вот для войскового подвоза их, видите ли, не хватало?
Именно тогда я стал по-иному подходить к пропаганде, присматриваться к ней, подвергать ее анализу. Признаюсь, моя необразованность здорово мешала мне в моих скромных попытках докопаться до истины. Я заставил себя пролистать несколько номеров штрайхеровского «Штюрмера»
[28] и, просмотрев иллюстрации, представлявшие евреев в самом идиотском свете, прочесть статейки аналогичного характера и содержания. Даже на фоне остальных изданий «Штюрмер» выглядел до крайности примитивно, будучи рассчитан на людей, начисто лишенных критического восприятия. Трудно было поверить в то, что там было написано. Однако немцы постарше верили, но ведь именно для этой прослойки был характерен оголтелый антисемитизм. Мне было известно о «Нюрнбергских законах», я понимал, что применительно к евреям действовали совершенно иные уголовно-процессуальные нормы, в соответствии с которыми они лишались многих прав. Государство официально санкционировало травлю евреев, но я никак не мог уразуметь, как оно могло санкционировать их физическое уничтожение.
Я не настолько хорошо знал о евреях, чтобы проникнуться к ним безоговорочной симпатией или, напротив, воспылать к ним ненавистью. В общем, «еврейский вопрос» никогда особенно не волновал меня. Я не участвовал в крестовом походе против них — простому солдату мало дела и до религиозных, и до социальных предпочтений к кому бы то ни было. И мы проливали кровь не ради очищения рейха от евреев. Ни разу этот вопрос не всплыл и в период кампании в Нидерландах или Франции. Как не всплывал он и в период осуществления операции «Барбаросса» с нападением на Советский Союз. Возможно, наши офицеры и были в курсе политики, проводимой в отношении евреев, вероятно, согласно тому, что мне пришлось услышать от Вернера, некоторые из наших частей также выполняли задачи, политическая цель которых была не совсем ясна.
