Мы с Крендлом вздохнули с облегчением.
— Хорошо, можете передать своему командованию, что мы согласны на обмен.
Мне тут же вернули мой «Петрике», и я вызвал ССТБ. Когда наши отозвались, я передал рацию русскому офицеру, владеющему немецким, и он обговорил с нашим командованием все детали предстоящего обмена.
Часа через два нас вывели из здания и посадили на русский грузовик. Рядом с нами с надменным видом сидел полковник вермахта. В кузов забрались и вооруженные автоматами русские солдаты. Грузовик тронулся с места, и спустя часа полтора нас высадили в снег где-то в степи.
В нескольких метрах мы увидели стоявший «Опель Блиц». Около него солдаты «Лейбштандарта «Адольф Гитлер» с автоматами МП-40 на изготовку, охранявшие четверых советских офицеров. Пауза явно затягивалась, никто не произнес ни слова. Мне эта ситуация действовала на нервы. Больше всего я опасался, что у кого-нибудь из охранников просто не выдержат нервы, и он пальнет. И все мы навеки останемся лежать в этой степи.
Раздались голоса, и полковника вермахта на равных обменяли на советского майора. И тут мне вспомнились слова советского офицера: майора на полковника — это равноценный обмен. А что, если мы для них — просто разовый, расходный материал. В этот момент русские толкнули вперед нас, а солдаты ваффен-СС — остальных русских офицеров. Мы уселись на «Опель Блиц», а русские — на свой грузовик. Обе машины, развернувшись, разъехались, каждая в свою сторону. Обмен состоялся, и мы вернулись на командный пункт нашего ССТБ.
Крендл без устали пересказывал эту байку бойцам взвода, мне же совершенно не хотелось рассуждать на эту тему. Тем временем поступили новые распоряжения — продолжить продвижение на Мариновку. Но с того дня мое отношение к войне вдруг изменилось — внезапно я понял всю несправедливость своего положения, да и не только своего.
Нет, обергруппефюрер Штайнер и генерал Гот не солгали относительно захваченного в плен советского майора, но меня постоянно мучил вопрос: а как бы они поступили, если русским так и не удалось бы собрать доказательств этого? Они просто взяли бы нас в плен и, в худшем случае, поставили бы к стенке. И обергруппефюрер Штайнер, и генерал Гот не предприняли бы ровным счетом ничего ради нашего спасения или освобождения из плена. Уж Кюндер, тот точно и пальцем не шевельнул бы ради этого. Вот Дитц еще мог попытаться организовать операцию по вызволению нас из русского плена.
Потом я спросил себя, а за что я, собственно, сражаюсь? Сомнений не было — это не моя война. И вообще, рядовому составу, простым солдатам от нее никакого проку нет и быть не может. Вступая в эту войну, я знал, что сражаюсь за дело национал-социализма, поскольку верил в то, во что верил мой отец. Я верил в национал-социализм, как в национальное единение Германии, и ради этого был готов пролить кровь. А национальное единение означало окончательный слом классового общества в Германии.
До прихода национал-социалистов к власти германское общество подразделялось на классы, которые были в достаточной степени закрытым сообществом. Представители высшего класса общались с равными себе, аристократы — с аристократами и так далее. Вся деловая и общественная жизнь выстраивалась именно согласно этому принципу. Моя семья принадлежала к среднему классу, таким образом, мой отец имел возможность продавать часы только семьям тоже среднего класса. Абсурдным было бы предположить, что представитель высшего класса обратился бы к отцу с просьбой продать ему часы подешевле. А вот провозглашенная НСДАП идея национального единства упраздняла классы и классовые различия. И мой отец, соответственно, получал возможность продавать часы кому угодно, независимо от классовой принадлежности.
В период Первой мировой войны и в годы Веймарской республики не было такого представителя германского генералитета, чья фамилия не начиналась бы с «фон». Все или почти все генералы были выходцами из аристократических кругов. Мне же выпало служить под началом уже трех генералов: Роммеля, Штайнера и Гота. Ни у кого из них указки на дворянский титул «фон» не было. Это предполагало, что мы были представителями одного и того же класса, но даже слепому было видно, что генералитет как был, так и оставался частью элиты, правда, новоиспеченной, куда включались и высшие офицеры СС. Людишки вроде Кюндера представляли собой своего рода мини-Цезарей, стоявших во главе своей мини-империи, а плебею, каковым был я, императора надлежит если не обожествлять, то, по крайней мере, беспрекословно ему подчиняться. Мы ведь, я имею в виду рядовой состав, все без исключения были плебеями.
Иными словами, офицер СС имел реальную возможность продвижения по службе. Для этого требовалось лишь время от времени успешно воевать и поддерживать реноме в глазах вышестоящих. А рядовым не оставалось ничего, кроме как упиваться своей принадлежностью к СС. Мы, рядовые, не могли рассчитывать подняться по служебной лестнице до офицера, да и наше офицерство явно не горело желанием увеличивать за счет нас свои ряды, ибо это прямо или косвенно урезало их привилегии — ведь, чем больше офицеров, тем меньше достается привилегий каждому из них в отдельности. Посему число офицеров предпочитали держать на некоем минимуме. Посему очень немногие офицеры шли непосредственно в бой. Посему очень многие сидели в тылу, мы же, плебеи, сражались за них на арене возведенного ими Колизея. К чему ставить на карту жизнь, если у тебя и так есть возможность вернуться домой увенчанным лаврами победителя? А ради этого не грех и пожертвовать 110 солдатами, как это, например, имело место в лесу под Сальском. Нужно лишь быть офицером. Ведь тогда почти все они чесанули в тыл, в Таганрог, ибо мини-Цезари в большинстве своем готовы были отдать своих плебеев на заклание.
Никто из наших, правда, не считал таким мини-Цезарем оберштурмфюрера Дитца. Он как раз был одним из немногих, кто шел с нами в бой. Но поскольку Дитц сумел организовать у Сальска не наступление, а отступление, это представило его в глазах коллег несколько в невыгодном свете. Все знали, что Дитц готов сражаться плечом к плечу с нами, рядовыми, плебеями, именно за это мы его и любили. И готовы были пойти за ним в огонь и в воду. Но поскольку Дитц организовывал отступление, его собратья-офицеры считали его слабаком по части тактики. И ему ничего не оставалось, как тянуться к нам, рядовым и младшим командирам. Что касалось нас, мы это только приветствовали.
Я уселся в кузов грузовика, доставлявшего нас в Мариновку, с твердым намерением сражаться. Может, не столько ради славы наших мини-Цезарей, сколько ради того, что мои навыки радиста и стрелка помогут спасти жизни моих собратьев-плебеев и тем самым пойдут на пользу национал-социализму, той самой общности немецкого народа, в условиях которого успешно трудился и мой отец, человек, вне сомнения, заслуживавший самой доброй участи.
Конец февраля 1942 года. Западнее Мариновки
Примерно 26—27 февраля Советы развернули широкомасштабное контрнаступление на наши силы, сосредоточенные западнее Мариновки. Наступлению предшествовала артподготовка — сокрушающий залп из реактивных минометов и ствольной артиллерии, вынудивший нас отвести войска. Из ОКВ и ОКХ поступили приказы любой ценой удержать позиции. 5-я дивизия СС отошла на 10 километров для перегруппировки сил и подготовки к рассечению советской наступательной группировки. Однако русские, прорвавшиеся через внутреннюю линию обороны вермахта, лишили нас возможности сосредоточить транспорт на указанном участке. Невзирая на распоряжения ОКВ и ОКХ, Штайнер и Гот приняли решение об отведении BQ^CK на юго-запад, к Каражару.
