06.10.1932
<…> Пишу Вам это письмо, преисполненная отчаяния, и потому умоляю Вас, помогите мне. [Зачеркнуто: Очевидно, я совершила или продолжаю совершать что-то, возбуждающее Ваше недовольство, я пытаюсь, вникая в Ваши письма, читая Учение, проследить это, но не могу. <…> я сознательно удалена Луисом от участия в общих делах, и это происходит уже долгое время. Я не знаю, как и чем я могу доказать свое желание, всю устремленность своего сердца к кооперации со всеми, со времени получения вашего письма 2 года назад и приезда Нетти я стараюсь выказать свое раскаяние именно в кооперации, но ее не принимают <…>]
Неужели справедливо игнорирование на каждом шагу, оскорбление, унижение <…> Защищая основы, такхочется почувствовать силу единения, радость совместной борьбы, напряжения общих усилий. Ведь в этом радость и уверенность победы. <…> Скажите мне, родная, что я делаю такое ужасное <…> чем искупить прошлую вину, чтобы почувствовать ласку и любовь от тех, которых стремилась любить больше чем когда-либо и которые отвергают мою любовь и желание работать вместе с ними. <…> Я бы никогда не написала Вам всего этого, если бы не дошла до крайнего предела. <…>
09.11.1932
<…> получила Ваше письмо, которое ожидала как спасительный якорь. <…> бесконечно я Вам благодарна за ваше светлое, прекрасное письмо, могу лишь сказать, что, хотя, как Вы пишете, это уже давно известно и бессчетное число раз повторено, все же, получив от Вас опять свет Вашего луча, я как бы вновь прозрела. <…> Я Вам послала вчера же телегр[амму] немедленно по получении от Вас письма, прося Вас игнорировать мое второе письмо, но увы, оно было написано и продиктовано ложными чувствами моего духа. <…> За последнее время мне часто думалось, что я на краю опасности, но теперь я понимаю, в чем была опасность — в мыслях, неправильном толковании жизни, а главное, в разрушительном непонимании сотрудничества. Как Вы правы, родная, говоря, что не поможет нашему усовершенствованию, если мы будем винить других. <…> Вы так глубоко правы, говоря, что мне не нужно забыть о старом посеве; ведь я должна прежде всего изжить все, что посеяла за эти годы (сколько ужасных ошибок, упущений, обид — всех накоплений духа, идущего по кривой линии вместо прямого Указанного пути), а я вместо этого начала присматриваться, в чем, мол, виноваты другие, не поискав сучка в своем глазу. Действительно, видя самое самоотверженное участие в делах со стороны сотрудников, я лишь теперь вижу, насколько я была неправа, думая о том, что отношение ко мне холодное или неправильное: во время опасности я должна была понять, что главное — это защита дел сотрудниками и их помыслы в этом направлении, а не маленькие мысли о том, что кто-то обошел меня. <…> понимаю опасность лицемерия, оно возникает с чувством жалости к себе. Оно страшно, ибо убивает честность. Оправдать себя, взвалив вину на других, в то время как много раз убеждаешься, что ложно понятое слово или известное стечение обстоятельств порождает сеть недоверия и обиды. <…>
Вы и Н.К. были всегда, ко всем доброжелательны! Какой редкий пример Вы нам всегда давали, да ведь было с самого начала сказано в Учении, что «ученик должен иметь глаз добрый». <…> [я] была в периоде ослепления, ибо забыла о радости служения в духе терпимости к другим, терпения к окружающему и строгой проверки в каждодневных действиях. <…> вижу с болью, какую ничтожную часть пути я прошла, если вообще прошла что-либо, поэтому не хочу опять писать обещания, но постараюсь в действиях проявить «доброжелательство и широту мыслей». <…>
23.11.1932
<…> Прочла Ваше сегодня полученное письмо и Учение и ужаснулась тому, что сделала за это время своими действиями и поступками, а главное — мыслями, которые так неслыханно резко и глубоко несправедливо выразила в своих двух письмах. <…> Какое безумное заблуждение с моей стороны! Мне казалось уже несколько месяцев, что ко мне есть недружелюбие, что доброжелательность именно отсутствует по отношению ко мне, тогда как причину я должна была только искать в себе самой, в самых мелких и ничтожных чувствах своей души. <…> Я задерживала караван все время, забыв, какой груз имею на себе с самых далеких времен. А ведь мне было дано великое милосердие — знать про себя и свое наследие
[302], именно чтобы освободиться от него. Не многим, как я теперь понимаю, дана такая возможность. А я часто думала, что не могу, мол, быть ответственной за то, что кем-то была и что-то сделала! <…> Мне страшно больно, когдая сознаю, какую рану я нанесла Вашему сердцу, зная, что Вы ручались за меня. Не имею права ни обещать, ни раскаиваться, ибо я это уже делала в прошлом. <…> умоляю Вас, родная, поддержите меня, ибо мне страшно за то, что сделала, не зашла ли слишком далеко. <…> Пишите мне со всей суровостью, если бы я могла Вам высказать, насколько Вы меня спасаете, какую великую помощь послали именно в минуты затемнения духа. <…>
11.01.1933
<…> Бесконечно счастлива Вашему одобрению моей лекции и буду продолжать, где только смогу, говорить то, чем так неисчислимо богата наша сокровищница — Учение и мудрость слов Ф[уямы] и Ваших. Еще не было случая, чтобы мне не пришлось черпать из этих великих для нас источников, где бы мне ни пришлось говорить, и какие новые богатства при этом обнаруживаются каждый раз! Говоришь ли в женском клубе или в Психиатрическом институте, цитируя слова мудрые Ф[уямы], — я всегда вижу, как открываются новые врата и новые души и друзья приходят к нам. Если Ф[уяма] — миллионер идей, то он и нас сделал колоссальными богачами! <…>
13.02.1933
<…> Как стыдно за малые мысли и царапины, когда Вл[адыка] открывает нам познание Великих Начал! Чем дальше развертывается Учение, тем изумительнее горизонты. Право, мне иногда кажется, что дальние миры как-то стали ближе к нам. Не могу и передать Вам, как все вибрирует в душе, когда читаю «Мир Огненный». <…>
05.03.1933
<…> Припоминается мне лама на Алтае, который, когда ломались брички, нельзя было достать лошадей и верных ямщиков и происходили разные задержки в пути, воскликнул: «Но ведь так и должно быть, ведь это есть век Майтрейи!» Чем труднее теперь, тем лучше <…> и я отказываюсь подчиниться унынию. <…> помню первое время Вашего пребывания в N.Y., помню факты крайних затруднений и Вашу при этом непоколебимую веру в правильное разрешение всего; помню Ваше пребывание в Санта-Фе и все трудности <…> но чудесный свет веры и непоколебимого устремления к Вл[адыке] привел кразрешению всего на благо. И все эти годы Учение и Вы, родные наши вожди, вели и ведете нас к чудному созидательному будущему. Мы уже прошли много прекрасных вех, не нам бояться и дрожать за завтра! <…> Понимаю, почему, родной Н.К., Вы, будучи здесь, указывали, что «нужно идти с потоком, а не барахтаться против потока». Учение — это самый могучий поток! <…>
Ваше искусство истинно приближает будущее, ибо при великом мастерстве и глубине значения каждой картины оно учит Вечному и Прекрасному. Понимаю теперь, что значит получаемое откровение при лицезрении Красоты. Шелуха обыденности спадает с глаз, когда дух напитывается Вашим искусством, родной Гуру. <…>
