Когда мы вошли и я заговорил с наставницей, за нами следили двадцать пар темных глаз. Я знал Фатиму со своего первого дня в Топкапе; и хотя в прошлом я оказал ей несколько мелких услуг, она недовольно слушала, пока я умолял ее взять Накшидиль под свое крыло. Она неохотно всунула тамбурин в руки девушке.
Однако вместо того, чтобы с благодарностью взять его, Накшидиль осмотрелась, заметила на полке шкафа какой-то инструмент и нагло указала на него.
— Что она собирается делать с этим старьем? — Фатима ворчливо спросила меня. — Нам его подарили много лет назад, и с тех пор никто не прикасался к нему.
Тем не менее она велела рабыне подать Накшидиль этот инструмент. Я смотрел, как она провела пальцами по длинному смычку, потрогала деревянную верхнюю деку
[24] и осторожно прижала скрипку больным подбородком. Она подтянула струны и подергала их, боль, казалось, начала отступать, и ее лицо просветлело. Я видел, что этот инструмент для нее все равно что старый друг.
Она прикоснулась смычком к струнам, и скрипка начала издавать нежные звуки, каких я никогда раньше не слышал. Жалобные звуки меланхолии вторглись в эту комнату из другого мира. Но если Накшидиль надеялась, что в этом дворце ей позволят играть Моцарта, то ее ожидало горькое разочарование. Теперь ей придется изучать турецкую музыку: здесь не потерпят никакого «Похищения из сераля».
Найдя утешение в скрипке, девушка за считаные недели приспособилась к ритму жизни в гареме. За завтраком она часто пила вторую чашку чаю и умудрялась намазать йогурт на мягкий хлеб. За трапезой она восхищалась тем, как другие рабыни едят руками, сгибая и разгибая пальцы, будто те были змеями, резвящимися в траве. Она призналась мне, что вряд ли сможет кушать столь изящно.
Все же она полностью не отказалась от надежды спастись бегством. Она говорила, что дома покажет друзьям, как женщины ловко орудуют руками. Вопреки всему в музыкальном классе она начала изучать турецкие песни. В банях она стала больше сплетничать с другими девушками и красить брови так, что они сходились на переносице. И когда ее называли Накшидиль, она не делала вид, что не слышит, не выжидала, а тут же отзывалась.
— Знаешь, Тюльпан, — сказала она однажды утром, когда рядом никого не было, — я привыкаю к имени Накшидиль. Оно мне даже нравится. — Она прижала руку к сердцу. — Спасибо, chéri
[25], что ты выбрал мне такое имя.
— Не я выбрал это имя. Его выбрала главная наставница.
— Но ты помог мне по достоинству оценить его.
В гареме не часто случалось, чтобы девушки выражали хоть чуточку благодарности; большинство из них были бессердечными тварями, такими же суровыми, как горные районы, где они родились, к тому же для них не существовало ничего, кроме собственных амбиций. Они обычно презрительно относились к нам, темнокожим евнухам, и обращали на нас внимание только тогда, когда требовалось наше вмешательство. Когда я услышал, как с ее уст слетели слова благодарности, мое сердце переполнилось чувствами. Я понял, что она сохранила нежность, несмотря на свой необузданный характер и сильную волю, и эта нежность вырывалась наружу и тронула меня. К тому же я заметил, что Накшидиль все больше подчиняется ритму жизни во дворце.
Казалось, она нашла нечто знакомое в скромной обстановке гарема: суровая дисциплина, продуманный распорядок, строгие наставницы и даже обучение основам религии. Заточенная в сыром жилище вместе с другими девушками ее возраста под присмотром старших девственниц, она, по ее словам, чувствовала себя здесь почти так же, как в монастыре в Нанте. Я надеялся, что ее воспоминания о прошлом, как это случается со всеми в этом серале, все меньше будут всплывать из глубин сознания. Но не тут-то было — она все еще мечтала о Франсуа и о том, как станет его женой.
Я рассказывал ей, что турецкие правители выбирали жен и ближайших советников не из собственного окружения, а из рабов.
— Как вам кажется, вы смогли бы полюбить султана?
Она на некоторое время задумалась.
— Знаешь, у меня в голове полная сумятица. Одна часть моего существа готова сделать все, чтобы привлечь внимание султана, другая даже такой мысли допустить не хочет. Султан старше моего дедушки. Представить не могу, чтобы я оказалась вместе с ним.
Иногда эта девушка просто выводила меня из себя.
— Нет, можете. Вы должны будете пойти к нему, если он позовет. Он султан, падишах. Тень Бога на земле, — ответил я.
— Мне все равно, кто он такой. Он ветхий деспот, порабощающий других. Я это знаю. Я читала об этом. Кстати, там, откуда я родом, султан не имеет никакого значения.
— То, откуда вы родом, уже не имеет никакого значения, — напомнил я ей. — Вы уже другой человек. Вы должны представить себя хамелеоном: сейчас важно лишь то, кто вы и где вы находитесь. Чем быстрее вы смиритесь с этим, тем быстрее добьетесь здесь успеха.
— Ты ошибаешься, — стояла она на своем. — Наверное, ты не понимаешь, но я дочь важного человека, члена совета Мартиники.
— Мой отец тоже был важным человеком, он обладал большой властью и был вторым человеком сразу после племенного вождя Абиссинии
[26], — ответил я.
— Тогда почему ты здесь?
— Меня возжелали белые мужчины, ибо знали, что я из великого рода.
— И отец отдал тебя? — спросила она удивленно.
— Нет. Он не отдавал меня. Он продал меня. Эти мужчины предложили вождю племени уйму золота. А вождь обещал отцу поделиться с ним. Вождь приказал отцу продать меня.
— И твой отец согласился?
Охваченный стыдом, я безмолвно кивнул:
— Да, мой отец согласился. Когда я родился, моя правая нога оказалась короче левой. Он считал это дурным предзнаменованием. К тому же он всегда подчинялся вождю, — тихо говорил я.
— Извини меня, — сказала она. Мне показалось, что Накшидиль немного сочувствует мне. Но она продолжила: — Вот в том-то все и дело. Мой отец никогда не продал бы своего родного ребенка. И он не послушался бы никакого вождя. Он и так обладает большой властью.
Накшидиль раздумывала некоторое время, будто собиралась добавить еще что-то, но, видимо, передумала. Она стиснула зубы, и ее голос зазвучал громче:
— Они не имеют права делать меня рабыней. Я Дюбюк де Ривери.
Я покачал головой, испытывая и печаль, и гнев. Неужели она ничего не поняла? Теперь не имело никакого значения то, кем она была. Прошлого больше нет. Сейчас лишь настоящее имело значение. Сейчас и всю оставшуюся жизнь она есть и останется рабыней.
* * *
Я находился в спальне, когда Накшидиль стала звать на помощь. Я положил новые подушки для диванов, которые принес, и поспешил к ней.
